106. Любовь. Ее арен­до­вало искус­ство, при­де­лало крылья, а поверх них натя­нуло сми­ри­тель­ную рубашку и попе­ре­менно пре­кло­няло колени и давало в морду, сажало на трон и велело на пере­крестке завле­кать про­хо­жих — совер­шало тысячи неле­по­стей обо­жа­ния и посрам­ле­ния. А лысая наука, нацепив на нос очки, тогда при­зна­вала ее достой­ной вни­ма­ния, когда могла изучать ее гнойники. Физи­оло­гия любви имеет одно­сто­рон­нее назна­че­ние: «служить сохра­не­нию вида». Мало­вато! Бед­но­вато! Астро­но­мия знает больше, чем то, что солнце светит и греет.

И вышло, что любовь в общем грязна и сума­сбродна и всегда подо­зри­тельна и смешна. Достойна ува­же­ния лишь при­вя­зан­ность, которая всегда при­хо­дит после сов­мест­ного рожде­ния закон­ного ребенка.

Поэтому мы смеемся, когда шести­лет­ний маль­чу­ган отдает девочке поло­винку своего пирож­ного; смеемся, когда девочка вспы­хи­вает в ответ на поклон соу­че­ника. Смеемся, под­ка­ра­у­лив школь­ника, когда он любу­ется «ее» фото­гра­фией; смеемся, что кину­лась отво­рить дверь репети­тору брата.

Но морщим лоб, когда он и она как-то слишком тихо играют или, борясь, повали­лись, запы­хав­шись, на пол. Но впадаем в гнев, когда любовь сына или дочки рас­стра­и­вает наши планы.

Смеемся, ибо далека, хму­римся, ибо при­бли­жа­ется, воз­му­ща­емся, когда опро­ки­ды­вает расчеты. Раним детей насмеш­ками и подо­зре­ни­ями, бес­че­стим чувство, не сулящее нам дохода.

Поэтому дети пря­чутся, но любят друг друга.

Он любит ее за то, что она не такая мамень­кина дочка, как все, веселая, не ссо­рится, носит рас­пу­щен­ные волосы, что у нее нет отца, что какая-то такая славная.

Она любит его за то, что не такой, как все маль­чики, не хулиган, за то, что смешной, что у него светятся глаза, кра­си­вое имя, что какой-то такой славный.

Пря­чутся и любят друг друга.

Он любит ее за то, что похожа на ангела с картины в боковом крыле алтаря, что она чистая, а он нарочно ходил на одну улицу посмо­треть на «такую» у ворот.

Она любит его за то, что согла­сился бы жениться при един­ствен­ном условии: никогда не раз­де­ваться в одной с ней комнате. Целовал бы ее два раза в год только в руку, а раз по-насто­я­щему.

Испы­ты­вают все чувства любви, кроме одного, грубо запо­до­зрен­ного, что звучит в резком:

«Вместо того чтобы рома­нами зани­маться, лучше бы ты... Вместо того чтобы заби­вать себе любовью голову, лучше бы ты...»

Почему высле­дили и травят?

Разве это плохо, что они влю­б­лены? И даже не влю­б­лены, а просто очень, очень любят друг друга? Даже больше, чем роди­те­лей? А быть может, это-то и грешно?

А случись кому умереть?.. Боже, но ведь я прошу здо­ро­вья для всех!

Любовь в период созре­ва­ния не явля­ется чем-то новым. Одни влю­б­ля­ются еще детьми, другие еще в детском воз­ра­сте изде­ва­ются над любовью.

— Она твоя милка? Она уже тебе пока­зала?

И мальчик, желая убедить, что у него нет милки, под­ста­в­ляет ей ногу или больно дергает за косу.

Выбивая из головы пре­ж­де­вре­мен­ную любовь, не вбиваем ли мы тем самым пре­ж­де­вре­мен­ный разврат?

107. Период созре­ва­ния — словно все предше­ству­ю­щие не были посте­пен­ным созре­ва­нием, то мед­лен­ным, то побы­стрее. При­гля­димся к кривой веса, и мы поймем уста­лость, нелов­кость дви­же­ний, леность, полу­сон­ную задум­чи­вость, воз­душ­ность, блед­ность, вялость, без­во­лие, капризы и нере­ши­тель­ность, харак­тер­ные для этого воз­ра­ста, скажем, большой «неу­рав­но­ве­шен­но­сти» в отличие от прежних малых.

Рост — это работа, тяг­чайший труд орга­низма, однако условия жизни не поз­во­ляют пожерт­во­вать ему ни одним часом в школе, ни одним днем на фабрике. А как часто рост про­те­кает почти как забо­ле­ва­ние — пре­ж­де­вре­мен­ный, слишком бурный, с откло­не­нием от нормы!

Первая мен­стру­а­ция для девочки — тра­ге­дия, ее выучили бояться вида крови. Раз­ви­тие груди ее печалит, ее научили сты­диться своего пола, а грудь раз­о­б­ла­чает, все увидят, что она девочка.

Мальчик, который физи­оло­ги­че­ски пережи­вает то же самое, пси­хи­че­ски реа­ги­рует иначе. Он с нетер­пе­нием ожидает первого пушка над губой, это ему сулит, пред­ве­щает многое, и если он и сты­дится пускать петуха и жер­де­об­разных рук, то потому, что еще не готов, должен ждать.

Вы заме­чали у обез­до­лен­ных девочек зависть и непри­язнь к при­ви­ле­ги­ро­ван­ным маль­чи­кам? Да, раньше, когда ее нака­зы­вали, была хотя бы тень вины, а сейчас чем она вино­вата, что она не мальчик?

Девочки раньше фор­ми­ру­ются и радостно начи­нают демон­стри­ро­вать это свое един­ствен­ное пре­и­му­ще­ство.

«Я почти взро­с­лая, а ты еще сопляк. Через три года я могу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой».

Люби­мому това­рищу детских игр посы­ла­ется пре­зри­тель­ная улыбка.

108. Дав­ниш­няя тайная непри­язнь к окру­жа­ю­щим взро­с­лым полу­чает фаталь­ную окраску.

Столь частое явление: ребенок про­ви­нился, разбил окно. Он должен чув­ство­вать, что виноват. Когда справед­ливо ему выго­ва­ри­ва­ешь, реже встре­ча­ешь рас­ка­я­ние, чаще бунт — гневно насуп­лен­ные брови, взгляд испод­ло­бья. Ребенку хочется, чтобы вос­пита­тель именно тогда проявил доброту, когда он виноват, когда он плохой, когда его пости­гло несча­стье. Разбито стекло, пролиты чернила, порвано платье — все это резуль­таты неу­дач­ных начи­на­ний, которые зате­вались, может быть даже несмо­тря на пре­ду­пре­жде­ния. Ну а взро­с­лые, про­считав­шись и потеряв на сделке, как вос­при­мут претен­зии, гнев и брань?

Эта непри­язнь к суровым бес­по­щад­ным гос­по­дам суще­ствует и тогда, когда ребенок считает взро­с­лых высшими суще­ствами.

«Ага, значит, это так, значит, вот она, ваша тайна, значит, вы скры­вали, и ведь есть чего вам сты­диться».

Ребенок слышал и раньше, но не верил, сомне­вался, его это не каса­лось. Теперь он желает твердо знать, и у него есть у кого узнать, эти све­де­ния ему нужны для борьбы с ними, взро­с­лыми, наконец, он чув­ствует, что и сам уже замешан в это дело. Раньше было так: «Это я не знаю, а то знаю навер­няка», а теперь ему все ясно.

«Значит, можно и хотеть, да не иметь детей, значит, и у девушки может быть ребенок, значит, можно не рожать, если не хочешь, значит, за деньги, значит, болезни, значит, все?!»

А они живут, и ничего, они между собой не сты­дятся.

Их улыбки и взгляды, запреты и опа­се­ния, сму­ще­ние и недо­мол­вки — все, ранее неясное, ста­но­вится теперь понят­ным и потря­са­юще выра­зи­тель­ным.

«Ладно, ладно, сочтемся».

Учи­тель­ница поль­ского языка глаз не сводит с мате­ма­тика.

«Поди сюда, я тебе что-то скажу на ухо».

И смех злоб­ного тор­же­ства, и под­гля­ды­ва­ние в замоч­ную сква­жину, и изо­б­ра­же­ние сердца, прон­зен­ного стрелой, на про­мо­кашке или клас­с­ной доске.

Ста­рушка выря­ди­лась. Ста­ри­кан заи­г­ры­вает. Дядя берет за под­бо­ро­док и говорит: «Э-э, еще молодо-зелено...»

Нет, уже не молодо-зелено, а «я знаю».

Они, взро­с­лые, еще при­тво­ря­ются, еще пыта­ются лгать, — значит, пре­сле­до­вать, раз­о­б­ла­чать обман­щи­ков, мстить за годы рабства, за кра­де­ное доверие, за выну­жден­ные ласки, за выма­нен­ные при­зна­ния, при­ну­ди­тель­ное ува­же­ние.

Уважать?! Нет, пре­зи­рать, насме­хаться и помнить. Бороться с ненавист­ной зави­си­мо­стью.

«Я не ребенок. Что думаю — мое дело. Не надо было меня рожать. Зави­ду­ешь мне, мама? Взро­с­лые тоже не такие уж святые».

Или при­ки­ды­ваться, что не знаешь, поль­зо­ваться тем, что прямо сказать они не посмеют, и лишь насме­шли­вым взгля­дом, полу­у­лыбкой гово­рить: «Знаю», когда уста про­из­но­сят: «Я не знаю, что в этом плохого, я не знаю, что вы от меня хотите».

109. Следует помнить, что ребенок недис­ци­пли­ни­ро­ван и зол не потому, что он «знает», а потому, что стра­дает. Мирное бла­го­по­лу­чие снис­хо­ди­тельно, а раз­дра­жи­тель­ная уста­лость агрес­сивна и мелочна.

Было бы ошибкой считать, что понять — это значит избе­жать труд­но­стей. Сколько раз вос­пита­тель, сочув­ствуя, должен пода­в­лять в себе доброе чувство; должен обуз­ды­вать детские выходки ради под­дер­жа­ния дис­ци­плины, чуждой его духу. Большая научная под­го­товка, опыт, душев­ное рав­но­ве­сие под­вер­га­ются здесь тяжкому испы­та­нию.

«Я понимаю и прощаю, но люди, мир не простят».

«На улице ты должен вести себя при­лично — умерять слишком бурные про­я­в­ле­ния веселья, не давать воли гневу, воз­дер­жи­ваться от заме­ча­ний и осу­жде­ния, ока­зы­вать ува­же­ние старшим».

Даже при наличии доброй воли и ста­ра­ний понять бывает трудно, тяжело; а всегда ли встре­чает ребенок в отчем доме бес­при­страст­ное отно­ше­ние?

Его шест­на­дцать лет — это роди­тель­ских сорок с лишним, возраст печаль­ных раз­мыш­ле­ний, подчас послед­ний протест соб­ствен­ной жизни, минуты, когда баланс про­шлого пока­зы­вает явную недо­стачу.

— Что я имею в жизни? — говорит ребенок.

— А я что имела?

Пред­чув­ствие говорит нам, что и он не выи­грает в лотерее жизни, но мы уже про­и­грали, а у него есть надежда, и ради этой при­з­рач­ной надежды он рвется в будущее, не замечая — рав­но­душ­ный, — что нас хоронит.

Помните, когда вас раз­бу­дил рано утром лепет ребенка? Тогда вы запла­тили себе за труды поце­луем. Да, да, за пряник мы полу­чали сокро­вища при­зна­тель­ной улыбки. Пинетки, чепчик, слю­няв­чик — так все это было дешево, мило, ново, забавно. А теперь все дорого, быстро рвется, а взамен ничего, даже доброго слова не скажет... А сколько сносит под­меток в погоне за идеалом и как быстро выра­с­тает из одежды, не желая носить на рост!

— На тебе на мелкие расходы...

Ему надо раз­влечься, есть у него и свои неболь­шие потреб­но­сти. Но при­ни­мает сухо, при­ну­жденно, словно мило­стыню от врага.

Горе ребенка отзы­ва­ется на роди­те­лях, стра­да­ния роди­те­лей необ­ду­манно бьют по ребенку. Раз кон­фликт так силен, нас­колько он был бы сильнее, если бы ребенок, вопреки нашей воле, сам своим оди­ноч­ным усилием не под­го­то­вил себя исподволь к тому, что мы не все­мо­гущи, не все­ве­дущи и не совер­шенны.

110. Если вни­ма­тельно вгля­деться не в соби­ра­тель­ную душу детей этого века, а в ее состав­ные части, не в массы, а в инди­виды, мы опять видим две прямо проти­во­полож­ные душев­ные орга­ни­за­ции.

Мы находим того, кто тихо плакал в колы­бели, не скоро стал сам при­под­ни­маться, без про­те­ста рас­ста­вался с пирож­ным, смотрел издали на игры сбив­шихся в круг ребят, а теперь изли­вает свои бунт и боль в слезах, которые ночью никто не видит.

Мы находим того, кто кричал до синюхи, ни на минуту его нельзя было оставить со спо­кой­ной душой одного, вырывал у свер­ст­ника мяч, коман­до­вал: «Ну, кто играет? Возь­ми­тесь за руки, быстро», — а теперь навя­зы­вает свою про­грамму бунта и актив­ное бес­по­койство свер­ст­ни­кам и всему обще­ству.

Я уси­ленно искал объ­яс­не­ние мучи­тель­ной загадке: отчего и среди моло­дежи, и взро­с­лых так часто честная мысль должна скры­ваться и убе­ждать впол­голоса, а спесь задает шик и кри­клива? И почему доброта — синоним глу­по­сти или бес­си­лия? Как часто тол­ко­вый обще­ствен­ный деятель и честный политик, сами не зная почему идя на попят­ную, нашли бы объ­яс­не­ние этому в словах Елленты1:

«Я недо­ста­точно дерзок на язык, чтобы отве­чать на их остроты и ехид­ства, и гово­рить, рас­су­ждать с теми, у кого на все готов наглый ответ аль­фонса, не умею».

Что делать, чтобы в соках, дви­жу­щихся в соби­ра­тель­ном орга­низме, при­сут­ство­вали на равных правах актив­ные и пас­сив­ные лич­но­сти, сво­бодно цир­ку­ли­ро­вали эле­менты всех вос­пи­ты­ва­ю­щих сред?

«Я этого не прощу. Уж я знаю, что я сделаю. Хватит с меня всего этого», — говорит актив­ный бунт.

«Брось. Ну зачем тебе это? Может, тебе это только кажется».

Эти простые слова, выра­же­ние чест­ного коле­ба­ния или про­сто­душ­ного сми­ре­ния, действуют успо­ко­и­тельно, обладая большей силой убе­жде­ния, чем искус­ная фра­зе­оло­гия тирании, которую выра­ба­ты­ваем мы, взро­с­лые, желая зака­балить детей. Свер­ст­ника не стыдно послу­шаться, но дать себя убедить взро­с­лому, а уж тем более рас­тро­гать — это дать себя про­ве­сти, обма­нуть, рас­пи­саться в своем ничто­же­стве; к сожа­ле­нию, дети правы, не доверяя нам.

Но как, пов­то­ряю, защи­тить раз­ду­мье от алчного често­лю­бия, спо­койное рас­су­жде­ние — от кри­кли­вого аргу­мента; как научить отли­чать «идею» от «внеш­него лоска и карьеры»; как огра­дить догмат от изде­ва­тель­ства, а молодую идею — от мно­го­о­пыт­ной пре­да­тель­ской дема­го­гии?

Ребенок, шагнув вперед, всту­пает в жизнь — не в половую жизнь! — он созре­вает, но не в одном половом отно­ше­нии.

Если ты пони­ма­ешь, что ника­кого вопроса тебе не решить самому, без их участия; если ты им выска­жешь все, что тут сказано, а после окон­ча­ния собра­ния услы­шишь: «Ну, пас­сив­ные, пошли домой! — Не будь такой актив­ный, а то схло­по­чешь. — Эй, ты, дог­ма­ти­че­ская среда, ты мою шапку взял...», — не думай, что они над тобой насме­ха­ются, не говори: не стоит.

111. Мечты.

Игру в Робин­зона сменили мечты о путе­ше­ствии, игру в раз­бойники — мечты о при­клю­че­нии.

Опять жизнь не удо­вле­тво­ряет, мечта — это бегство от жизни. Нет пищи для раз­мыш­ле­ний — поя­в­ля­ется их поэти­че­ская форма. В мечте находят выход ско­пив­ши­еся чувства. Мечты — это про­грамма жизни. Умей мы их рас­ши­ф­ро­вы­вать, мы увидели бы, что мечты сбы­ва­ются.

Что толкает моло­дежь к богеме? Одних — раз­вяз­ность, других при­тя­ги­вает экзотика, третьих — напо­ри­сто­сть, често­лю­бие, карьера; и только этот, один-един­ствен­ный, любит искус­ство, он один в этом арти­сти­че­ском мире на самом деле худож­ник и не предаст искус­ства; и умер он в нищете и безвест­но­сти, но ведь и мечтал он не о злате и поче­стях, а о победе. Про­читайте «Твор­че­ство» Золя; жизнь куда более логична, чем мы думаем.

Она мечтала о мона­стыре, а очу­ти­лась в доме тер­пи­мо­сти; но и там оста­ва­лась сестрой мило­сер­дия, которая в непри­емные часы уха­жи­вает за боль­ными товар­ками по недоле, утоляя их печаль и стра­да­ние. Другую влекло к веселью, и она полна им в приюте для больных раком — даже уми­ра­ю­щий улы­ба­ется, слушая ее бол­товню и следя уга­са­ю­щим взгля­дом за светлым личиком...

Нищета.

Ученый о ней думает, изучая, пред­ла­гая проекты, выдви­гая теории и гипо­тезы; а юноша мечтает, что он строит боль­ницы и раздает мило­стыню.

В детских мечтах есть Эрос, но до поры до времени нет Венеры. Одно­сто­рон­няя формула, что любовь — это эгоизм вида, пагубна. Дети любят людей одного с ними пола, любят ста­ри­ков и тех, кого они и в глаза не видели, даже кого вообще нет на свете. Даже испы­ты­вая половое вле­че­ние, дети долго любят идеал, не тело.

Потреб­ность борьбы, тишины и шума, труда и жертв; стрем­ле­ние обла­дать, потре­б­лять, искать; амбиция, пас­сив­ное под­ра­жа­тель­ство — все это находит выра­же­ние в мечте, незави­симо от ее формы.

Жизнь воп­ло­щает мечты, из сотен юно­ше­ских меч­та­ний лепит одну статую действи­тель­но­сти.

112. Первая стадия периода созре­ва­ния. Знаю, но еще сам не чув­ствую, чув­ствую, но сам еще этому не верю, осуждаю то, что делает с другими природа; страдаю, ибо нет уве­рен­но­сти, что сам избегну этого. Но я невинен; пре­зи­раю их, опа­са­юсь за себя.

Вторая стадия: во сне, в полусне, в мечтах, в момент воз­бу­жде­ния игрой, несмо­тря на вну­трен­ний протест, отвра­ще­ние и голос совести, все чаще и четче про­ре­зы­ва­ется чувство, которое к мучи­тель­ному кон­фликту с внешним миром доба­в­ляет тяжесть кон­фликта с самим собой. Гонишь мысль, а она про­ни­зы­вает тебя, как пред­вест­ник болезни — первый озноб. Суще­ствует инку­ба­ци­он­ный период сек­су­аль­ных ощу­ще­ний, которые сначала уди­в­ляют и пугают, а затем вызы­вают ужас и отча­я­ние.

Эпи­демия раз­го­во­ров шепотом по секрету и хихи­ка­нья угасает, будо­ра­жа­щие пикан­т­но­сти теряют пре­лесть — ребенок всту­пает в период вза­им­ных при­зна­ний; крепнет дружба — пре­крас­ная дружба заблу­див­шихся в чаще жизни сирот, которые кля­нутся друг другу, что не покинут, не оставят, не рас­ста­нутся.

Ребенок, сам несчаст­ный, уже не встре­чает, с тре­во­гой и угрюмым уди­в­ле­нием, зау­чен­ной фразой чужое несча­стье, стра­да­ние и лишение, а горячо им сочув­ствует. Слишком занятый и оза­бо­чен­ный собой, не может долго пла­каться о других, но он найдет время для слезы о соблаз­нен­ной и поки­ну­той девушке, побитом ребенке, узнике в кан­да­лах.

Каждый новый лозунг, идея находят в нем вни­ма­тель­ного слу­ша­теля и горя­чего сто­рон­ника. Книги он не читает, а глотает и молит Бога о чуде. Детский боженька — сказка, потом — Бог, винов­ник всех бед, пер­во­и­с­точ­ник несча­стий и пре­ступ­ле­ний, тот, кто может и не хочет — ста­но­вится для него Богом великой тайны, Богом-все­про­ще­нием, Богом-разумом превыше чело­ве­че­ской мысли, Богом-при­ста­нью во время бури.

Раньше: «Если взро­с­лые заста­в­ляют молиться, значит и молитва — вранье; если кри­ти­куют при­я­теля, видно, он-то и укажет мне путь», ибо как можно им верить? Теперь все иначе: вра­ждеб­ная непри­язнь усту­пает место состра­да­нию. Опре­де­ле­ния «свин­ство» недо­ста­точно: здесь кроется что-то бес­ко­нечно более сложное. Но что? Книга только на первый взгляд, на минуту рас­се­и­вает сомне­ния, а ровес­ник сам слаб и бес­по­мо­щен. Бывает момент, когда можно вновь обрести ребенка — он ждет, он хочет тебя выслу­шать.

Что ему сказать? Только не про то, как опло­до­т­во­ря­ются цветы и раз­мно­жа­ются гип­по­по­тамы и что онанизм вреден. Ребенок чув­ствует, что тут дело в чем-то зна­чи­тельно более важном, чем чистота пальцев и про­стыни, тут реша­ется судьба его духов­ной основы — ответ­ствен­но­сти перед жизнью в целом.

Ах, снова стать невин­ным ребен­ком, который верит и дове­ряет, не раз­мыш­ляя!

Ах, стать наконец взро­с­лым, убежать от пере­ход­ного воз­ра­ста и быть таким, как они, как все.

Мона­стырь, тишина, бла­го­че­сти­вые раз­мыш­ле­ния.

Нет, слава, геро­и­че­ские подвиги. Путе­ше­ствия, смена впе­ча­т­ле­ний.

Танцы, игры, море, горы.

Лучше всего умереть; к чему жить, к чему мучиться.

Вос­пита­тель, в зави­си­мо­сти от того, что он при­го­то­вил к этой минуте за те годы, когда он вни­ма­тельно при­гля­ды­вался к ребенку, может наметить ему план действий — как познать себя, как побе­ждать себя, какие при­ло­жить усилия, как искать свой путь в жизни.

113. Буйное сво­е­во­лие, пустой смех, веселье юности.

Да, радость, что всем скопом, тор­же­ство во сне снив­шейся победы, взрыв неис­ку­шен­ной веры в то, что напе­ре­кор действи­тель­но­сти мы пере­вер­нем мир.

Сколько нас, сколько юных лиц, сжатых кулаков, сколько здо­ро­вых клыков, не под­да­димся!

Рюмка или кружка рас­се­и­вает остав­ши­еся сомне­ния.

Смерть старому миру, за новую жизнь, ура!

Не заме­чают того, чей насме­шли­вый прищур глаз говорит: «дурачье», не видят другого, в чьем печаль­ном взгляде читаешь: «несчаст­ные», не видят и тре­тьего, который, поль­зу­ясь момен­том, хочет поло­жить чему-то начало, при­не­сти клятву, дабы бла­го­род­ное воз­бу­жде­ние не пото­нуло в оргии, не рас­пле­с­ка­лось в бес­со­дер­жа­тель­ных воз­гла­сах.

Часто мас­со­вое веселье мы считаем избыт­ком энергии, тогда как это лишь про­я­в­ле­ние раз­дра­жен­ной уста­ло­сти, которая на какой-то момент, не чув­ствуя преград, при­хо­дит в обман­чи­вое воз­бу­жде­ние. Вспомни веселье ребенка в желез­но­до­рож­ном вагоне, когда ребенок, не зная, как долго будет ехать и куда, вроде бы и доволь­ный новыми впе­ча­т­ле­ни­ями, каприз­ни­чает от их избытка и ожи­да­ния того, что насту­пит, и веселый смех кон­ча­ется горь­кими слезами.

Объясни, почему при­сут­ствие взро­с­лых «испор­тит игру», стес­няет, вносит при­ну­жден­ность...

Празд­не­ство, пом­пез­ность, у всех при­под­ня­тое настро­е­ние, взро­с­лые так умело взвол­но­ваны, так вчув­ство­вались в роль. А два этаких перегля­ну­лись и зады­ха­ются, поми­рают со смеху, аж слезы текут от ста­ра­ния не прыс­нуть, и не могут удер­жаться от каверз­ного желания под­тол­к­нуть локтем, шепнуть язви­тель­ное сло­вечко, при­бли­жая опас­ность скан­дала.

«Только, чур, не сме­яться. Только ты не смотри на меня. Только ты меня не смеши».

А после празд­ника:

«А какой у нее был красный нос! А у него галстук пере­ко­сился. Покажи: у тебя это так хорошо выходит».

И бес­ко­неч­ное пове­ст­во­ва­ние о том, как это было смешно.

И еще одно:

«Они думают, мне весело. И пускай себе думают. Еще одно дока­за­тель­ство, что они нас не пони­мают...»

Вдох­но­вен­ный труд юности. Какие-нибудь при­го­то­в­ле­ния, огромные усилия, действия с ясно очер­чен­ной целью, когда нужны быстрота рук и изо­б­рета­тель­ный ум. Здесь моло­дежь в своей стихии, здесь увидишь ты здо­ро­вое веселье и ясное воз­бу­жде­ние.

Пла­ни­ро­вать, принять решение, выло­жить всего себя и выпол­нить, а затем сме­яться над неу­дач­ными попыт­ками и пре­о­до­лен­ными труд­но­стями.