С. В. ОБРАЗЦОВ, народный артист СССР
ЗОЛОТОЕ ДЕТСТВО
<...>Я очень люблю детские рисунки, люблю выставки детских рисунков. Но всегда бываю огорчен, если на такой выставке происходит премирование и какие-то рисунки официально квалифицируются как лучшие. Критерии на лучшее и худшее в искусстве и вообще-то очень расплывчаты. Представьте себе, что перед вами висят пейзажи Гейнсборо, Пуссена, Сезанна, Левитана, Коровина и Сарьяна. Попробуйте отобрать лучший. Уверяю вас, все дети-художники могут оказаться не менее разными по своим индивидуальностям.
Что может служить критерием качества детского рисунка?
Мастерство? Конечно, нет. Настоящего умения, а тем более мастерства не может быть в детском рисунке.
Талант? Но его еще труднее определить, тем более что в период создания рисунков дети в той или иной степени подвергаются влиянию взрослых. Плохому или хорошему — это уже другой вопрос. Кто же в таком случае получает премию? Ребенок или его индуктор?
Маленькие дети очень непосредственны в своем творчестве. Детская непосредственность, а иногда просто беспомощность нравится взрослым. Это и естественно. Сквозь беспомощность талант виднее. Мастерство слишком часто — броня бездарности. Но, к сожалению, в оценке детского изобразительного творчества взрослые очень склонны саму беспомощность принимать за талант и, стремясь во что бы то ни стало сохранить «детскость» детского рисунка, наталкивают ребят на кокетство небрежностью, на гаерничество штрихом и краской, на сознательное недорисовывание, недоделывание.
На великолепной японской выставке детских рисунков я видел рисунок, на котором была изображена женщина с лицом безглаз. И подпись: «Мать». Один из посетителей восхищался «обобщенностью» детского видения, а я голову даю на отсечение, что без подсказки взрослого ребенок не мог нарисовать лицо без глаз. Он рисует только знаемое. Он может очень плохо нарисовать собаку, но у нее всегда будет четыре ноги. Хорош или плох был рисунок с надписью: «Мать», но безглазое лицо нужно целиком адресовать педагогу. Ребенок тут ни при чем. Он не достоин ни премии, ни осуждения. А вот в изданном Детгизом альбоме рисунков советских детей, к сожалению, много совсем не детских, но уже по другому признаку — по сухости и натурализму. И это тоже на совести взрослых. Натурализм детям не свойствен. Они активно воспринимают окружающий их мир, и к пассивной инвентаризации видимого их можно приучить только путем длительных упражнений.
Нет, педагогов, может быть, и можно поощрять премиями за достижения их учеников, но ребята, занимающиеся рисованием, в таких поощрениях не нуждаются. Сам процесс рисования и живописи, проникновение в это искусство, обострение и обогащение глаза, ощущение взаимодействия формы, цвета и композиции настолько интересны и радостны, что не требуют никаких поощрительных допингов.
Я знаю, что в профессиональных школах музыки педагоги, заинтересованные только в конечном результате обучения учеников своих классов, запрещают им публичные выступления, кроме отчетных вечеров, носящих характер подведения итогов. Насколько мне известно, конкурсы на лучшее исполнение Чайковского или Брамса ни в средних музыкальных школах, ни на младших курсах консерватории не устраиваются. Но вот, к сожалению, в кружках музыкальной и вокальной детской самодеятельности домов пионеров или профессиональных клубов хвастовством успехами кружковцев очень заражены если не педагоги, то очень многие директора или «заведующие сектором».
Однажды на каком-то праздничном вечере, в программу которого входили выступления детей, я увидел маленького пианиста. Он был настолько мал, что с трудом залез на стул. Зрители засмеялись, мальчик смутился и начал играть. Играл он хорошо, насколько может хорошо играть способный шестилетний ребенок. Успех у него был очень большой. Два раза он выходил, неловко кланялся. Конечно, он был счастлив. Ведь не могло же ему прийти в голову, что зрители аплодируют не за его игру, а за вызывающий умиление возраст!
Через несколько месяцев я вновь увидел этого же мальчика на каком-то другом, не менее праздничном вечере. Повидимому, взрослые, обрадованные успехом своего питомца, начали стричь купоны славы. Мальчик с несколько преувеличенным трудом, вызвавшим тот же смех, залез на стул и очень лихо, с ненужной скоростью сыграл все тот же турецкий марш Бетховена. Опять успех был очень большой. Куда больше, чем у выступавшей до него певицы Большого театра. Конферансье дал мальчику конфетку, женщина-администратор его поцеловала. Мальчик вел себя с достоинством. Счастливая мама закутала сына, справилась, есть ли машина, и отбыла. Женщины завидовали маме. А завидовать было нечему.
Наступит пора, когда отвечать мальчику придется уже за качество игры, а не за умилительный рост. Лихость и самоуверенность пятнадцатилетнего пианиста из мнимых достоинств превратятся в недостатки. Вряд ли подросшему мальчику удастся тогда сыграть бетховенский марш с тем искренним ощущением музыки, какое было на его первом публичном выступлении. Затихнут аплодисменты зрителей. Им не на что будет умиляться, а наслаждаться станет нечем. Дай бог мальчику перенести кризис переоценки собственных достоинств: он ведь и взрослым-то часто бывает невмоготу! А кризиса могло бы и не быть, кабы не заразили мальчика злокачественной болезнью тщеславия. От нее трудно вылечиться. Метастазы почти неизбежны.
В юности я был преподавателем рисования в детском доме. Летом ребят вывозили в Рузу и размещали в бывшем помещичьем доме на обрывистом лесном берегу. Сейчас там выстроен огромный санаторий. Лет мне было мало. Разница в годах между мной и младшими ребятами не превышала десяти, а от старших отделяло три-четыре года. Конечно, на мне лежали обязанности и преподавателя и воспитателя, но в купанье, лапте и городках мы были почти на равных. Рисовать большинство ребят любило, а маленькие вырезали из разноцветной бумаги яблоки, цветы, кошек, домики, паровозы или просто кружочки, треугольники и квадратики, наклеивали их на бумагу, и мы развешивали все это на бревенчатой стене веранды.
Был в этом доме и драматический кружок. Я им мало интересовался. Во-первых, потому, что тогда вовсе не думал о каком бы то ни было театре, ни о драматическом, ни о кукольном, а во-вторых, еще и потому, что руководил этим кружком томный молодой человек с усиками. Драмкружок приготовил спектакль из двух коротких пьес. Я не помню их названия. Помню только, что в первой пьесе два мальчика играли: один — сапожника, а другой — странника. Вторая пьеса была инсценировкой сказки, кажется андерсеновской, и там были богдыхан, шут и принцесса. Спектакль всем очень понравился и превратился в событие — веселое и радостное.
На меня большое впечатление произвела игра одного мальчика по фамилии Шлёпов. Не знаю, какова его теперешняя профессия. Ему сейчас, наверное, уже пятьдесят, а тогда было лет восемь или десять. Был он маленького роста, нос пуговицей, в движениях медленный и по-крестьянски рассудительный в оценке окружающего. Как и все дети этого бывшего «сиротского дома», Шлёпов был круглым сиротой.
Так вот этот самый Шлёпов в первой пьесе играл сапожника. По сюжету пьесы во время беседы со странником сапожник должен был подойти к русской печке, вынуть горшок с кашей и угостить этой кашей гостя. На маленький шлёповский подбородок наклеили здоровенную бороду, на стриженую сиротскую голову надели лохматый парик, на узенькие плечи чью-то русскую рубаху, на ноги стоптанные сапоги дворника. Сел Шлёпов на табуретку, набил рот сапожными гвоздями и, деловито вынимая гвозди из-за щеки, стал вколачивать их в подметку старого башмака. Пришел странник, начался разговор. Пора угощать гостя кашей. Подошел Шлёпов к нарисованной картонной печке. Достал из прорезанной в картонке дырки горшок, заглянул в него и, к ужасу режиссера, сказал: «Не упрела!..» — и опять сунул в дыру. Потом спокойно вернулся на свой табурет и продолжал беседу с гостем в полной правде обстоятельств, хотя слов, им произносимых, у автора не было. Сцена шла по крайней мере вдвое дольше, пока не «упрела» каша и пока оба бородатых мальчика не съели ее пустыми деревянными ложками.
Во второй пьесе Шлёпов играл богдыхана. На него надели довольно грязный дореволюционный «шикарный» капот с поясом и кисточками, принадлежавший самой пожилой учительнице. Когда богдыхан принимал подчиненных, Шлёпов встал во весь свой маленький рост и с таким достоинством запахнул полы богдыханского халата и завязал пояс с кисточками, будто он действительно «сын солнца».
На утро Шлёпов был тем же Шлёповым, что и раньше, и, рисуя серого волка, вытягивал язык, свешивая его на сторону, как щенок, которому жарко.
Нельзя было даже и подумать, что в этом мальчике где-то живет и старый сапожник, и царь, и что он умеет стать и тем и другим.
Но в это же следующее за спектаклем утро произошло нечто неожиданное с двумя другими участниками спектакля. Произошло и начало развиваться со скоростью буквально катастрофической. Так как оба они, как я надеюсь, живы и здоровы, то я не буду называть их фамилий и имен, чтобы не обидеть их. Это — девочка и мальчик.
Девочка играла царевну. Мальчик — шута. Девочка была красивая, а у мальчика было лицо смешное и чуть лукавое. Вероятно, именно за эти качества внешности и выдал им режиссер их роли.
О своей красоте девочка до спектакля не имела никакого представления, а значит, и мальчики ее красоты не замечали. Девчонка и девчонка! Завили ей волосы, надели на голову бумажную корону, сшили девочке из кисеи «воздушное» платье, подвели черным и без того черные раскидистые брови, нарумянили щеки и напудрили лоб. Вышла царевна на сцену, и все мальчики увидели, что «Верка-то, оказывается, красавица!..»
Утром следующего дня на Вере не было ни короны, ни пудры, но красавицей она осталась. И для мальчишек стала не просто девочкой и девчонкой, а «красивая Вера». И Вера (я называю ее не настоящим именем) вдруг поняла, что она красива, стала хлопать глазами и поджимать рот. Красота ее стала неприятной, взрослой.
Это было так наглядно и так обидно стало за Веру, что пришлось прибегнуть к крайней мере: при всем классе высмеять ее красоту и ее кривлянье. Конечно, ей было больно, но с тех пор мальчики стали говорить ей слово «красивая» в насмешку. — «Ну, завертела глазами, красивая!..» Вера перестала хлопать глазами и поджимать рот, и через месяц восстановился статус кво. Она стала такой же, как все. Девчонка и девчонка. С кем-то ссорилась, с кем-то дружилась. Девочка она была хорошая, озорная и умная. Все в порядке.
Что же произошло с мальчиком? (Пусть он будет Коля.) Его смешная физиономия очень подошла для роли шута. Режиссер научил его поднимать палец и высоким голосом пищать «хи-хи-хи».
Все в зале смеялись. И ребята и взрослые. Коля имел успех. Он гримасничал, и ребята покатывались со смеху. С тех пор Коля начал шутовать. Я уверен, что многие преподаватели знают, что такое шут в классе. Это кривляка, которого нельзя остановить, потому что он имеет успех. Фактически у этого «общественного шута» очень унизительное положение, но и он и все окружающие так привыкают к этому, что поломать создавшиеся взаимоотношения между коллективом и шутом очень трудно.
Но это было необходимо. И пришлось безжалостно дискредитировать каждое желание Коли рассмешить кого-нибудь — подражая ему, сделать его знаменитое «хи-хи-хи» просто глупым, чтобы ребята не смеялись, а говорили: «Ну, завелся!..»
Что же я этим хочу сказать? Что всякая театральная самодеятельность детям вредна? Что не должно быть детских драмкружков? Нет, я не собираюсь этого говорить. Мне хочется только обратить внимание на то, что искусство влияет и на тех, кто его воспринимает, и на тех, кто его создает, гораздо глубже, чем это кажется на первый взгляд. Это влияние может быть и очень полезным и очень вредным. Человек, воспитывающий детей средствами искусства или обучающий их искусству, должен быть так же осторожен и внимателен к этому процессу, как осторожен врач, применяющий то или другое лекарство.
Чем объяснить, что со Шлёповым, до удивительности талантливо сыгравшим и сапожника и богдыхана, ничего не произошло, а в Колю и Веру проникли бациллы успеха и чуть не покалечили их души?
Да прежде всего тем, что оба созданные Шлёповым образа не опирались на его внешние данные. Шлёпов не себя показывал с помощью богдыхана, он не кокетничал и не кривлялся, он изображал его, как изображают дети маму, доктора, покупательницу или продавца магазина, играя во дворе без всяких зрителей. Коля же и Вера занимались самопоказом, и в этом вина режиссера. Он был только режиссером и подыскивал для своей постановки наиболее выгодные типажи, а должен был быть прежде всего воспитателем. Применение выгодного типажа для успеха спектакля или детского концерта очень распространено среди многих режиссеров и руководителей детской самодеятельности. Недаром в конце детской программы обычно выступают самые маленькие. Как бы они ни плясали польку — успех обеспечен.
Но если бы дело ограничивалось только полькой! К сожалению, очень часто на чьем-нибудь юбилейном вечере вдруг появляются пятилетки с цветами, и самому маленькому из них поручается сказать приветствие. Если он шепелявый, тем лучше. Большим будет успех. Особенно нравится, когда при этом произносятся слова сугубо взрослые.
Выходит маленькая девочка с огромным бантом на ангельски белых волосах и говорит: «Мы клянемся холосо уситься, собы сесно слузить насей великой лодине!» Гром аплодисментов. А ведь, по существу, это профанация детства и профанация великого слова «Родина».
Дети не забава для взрослых, не предмет для спекулятивных упражнений режиссера.
Искусство — огромная сила. Детям оно нужно так же, как и взрослым. Воспитание средствами искусства — это очень действенное и активное воспитание. И именно поэтому надо всегда думать о результате этого действия, о том, например, что чувства героя пьесы неизбежно вызывают соответствующие чувства исполнителя роли. Перед тем как дать роль мальчику или девочке, подумайте, сколько им лет, не рано ли, а значит, и не вредно ли искусственно стимулировать возникновение в них тех или иных эмоций.
Поручая мальчику или девочке приветствовать кого-нибудь на сцене, а это бывает и необходимо и правильно, не делайте из этого аттракциона в угоду взрослым и не поручайте таких приветствий одним и тем же, чтобы не появился у них штамп пафоса, чтобы не стали они развязными, чтобы не научились любоваться собой и слушать свои голоса. Будьте прежде всего воспитателями, и не беда, если вам придется наступать иногда на горло своей собственной режиссерской песне. Знайте, что самая основная задача воспитателя и педагога — научить ребят любить искусство в себе, а не себя в искусстве.
В работе детских кружков настораживает тот факт, что число ребят, занимающихся техникой, биологией, географией и даже спортом, слишком мало в сравнении с количеством ребят, занятых в кружках художественной самодеятельности. Среди взрослых количество людей, профессия которых искусство, куда меньше, чем людей других профессий. Значит, и во внешкольной работе этот процент должен в какой-то степени сохраняться.
Я знаю, что люди, занятые художественным воспитанием ребят, скажут мне, что они вовсе и не собираются готовить из своих воспитанников актеров, чтецов, певцов, танцоров. Пусть они будут инженерами, врачами, педагогами, но пусть они любят искусство. Это все, конечно, правда, но только в таком случае этот будущий инженер или врач должен и в детском возрасте помимо увлечения драмкружком еще увлекаться и техникой или биологией. Иначе не миновать ему бродить по «открытым дверям» в поисках профессии. Вот почему, мне кажется, все внешкольные учреждения должны прежде всего расширить работу кружков технических, биологических, агрономических, физико-математических, химических, краеведческих.
Дома в наших городах растут как грибы, и мы знаем, что коммунальные квартиры в недалеком будущем останутся только в «воспоминаниях современников». Но для взрослых два или три года, отделяющие нас от въезда в отдельную квартиру, это почти скоро, а вот для наших детей это слишком долго. Ведь детство у них действительно золотое. Каждый год, каждый месяц на вес золота. И если на просьбу матери: «Шел бы ты, Петя, погулял!..» — Пете иначе как во двор или на улицу идти некуда, значит, мы тут что-то не доглядели. Значит, пока у Пети нет своей комнаты, нужно, чтобы такая комната была у всех детей этого дома или хотя бы нескольких домов. Я знаю, что в отдельных домах такие детские комнаты, детские клубы организованы. Организована и внешкольная работа во многих дворах. Надо, чтобы это было системой. Надо, чтобы в каждом строящемся квартале часть нижнего этажа одного из домов отводилась бы под детский клуб.
Я не знаю, должны ли эти первичные клубные ячейки подчиняться районному Дому пионеров или ближайшей школе, но оставить их только на попечение домовой общественности тоже нельзя.
И в то же время привлечь общественность дома к работе этих клубов необходимо. Естественно, что очень большую роль в организации детских клубов должны сыграть пионерская и комсомольская организации. Пусть они не организовывают там докладов или диспутов на тему «Дружба и товарищество» или «Моральный облик советского школьника», а возглавят работу радиолюбителей, аквариумистов, фотокружка, организуют туристские походы, и тогда в совместной работе, в увлечении ею, в страсти, в мечте вопросы политические, вопросы советской морали, вопросы дружбы и товарищества приобретут конкретность и удивительную ясность.
И золотое детство каждого ребенка станет действительно золотым временем становления каждого советского человека, будущая созидательная деятельность которого окажется естественным продолжением его детской мечты, его таланта, его страсти, рожденных страстью, мечтой и талантом его народа.