Тон «хоро­шего обще­ства», при всем его вни­ма­нии к этикету и стро­гими тре­бо­ва­ни­ями к искус­ству беседы, вовсе не отли­чался чопор­но­стью и хан­же­ством. Напротив, эти каче­ства про­я­в­ляли те добро­воль­ные «опекуны высшего обще­ства», которые никогда в нем не бывали, и потому под­де­лы­вались «под свет­ский тон так же удачно, как гор­нич­ные и камер­ди­неры пере­ска­зы­вают раз­го­воры своих господ.» (Это выра­же­ния Пушкина, которые он упо­тре­б­лял в ходе своей затяж­ной полемики с демо­кра­ти­че­скими жур­нали­стами, обви­няв­шими поэта и его еди­но­мыш­лен­ни­ков в «ари­сто­кра­тизме».)

В романе Буль­вера-Литтона мать героя, леди Пелэм, рас­су­ждает: «Я часто спра­ши­вала себя, что думают о нас люди, не при­над­ле­жа­щие к обще­ству, поскольку в своих пове­стях они всегда ста­ра­ются изо­б­ра­зить нас совер­шенно иными, нежели они сами. Я сильно опа­са­юсь, что мы во всем совер­шенно похожи на них, с той лишь раз­ни­цей, что мы дер­жимся проще и есте­ствен­нее. Ведь чем выше поло­же­ние чело­века, тем менее он претен­ци­о­зен, потому что претен­ци­оз­ность тут ни к чему.» В другом месте сам Пелэм про­дол­жает ту же тему: «Умный писа­тель, жела­ю­щий изо­б­ра­зить высший свет, должен сле­до­вать одному лишь обя­за­тель­ному правилу. Оно заклю­ча­ется в сле­ду­ю­щем: пусть он примет во вни­ма­ние, что герцоги, лорды и высо­ко­род­ные принцы едят, пьют, раз­го­ва­ри­вают, ходят совер­шенно так же, как прочие люди из других классов циви­ли­зо­ван­ного обще­ства, более того, — и пред­меты раз­го­вора большей частью совер­шенно те же, что в других обще­ствен­ных кругах. Только, может быть, мы говорим обо всем даже более просто и непри­ну­жденно, чем люди низших классов, вооб­ра­жа­ю­щие, что чем выше человек по поло­же­нию, тем напы­щен­нее он дер­жится...»

То же самое утвер­ждал и Пушкин: «Почему им знать, что в лучшем обще­стве жеман­ство и напы­щен­ность еще нестер­пи­мее, чем про­сто­на­род­ность (vulgarité) и что оно-то именно и обли­чает незна­ние света?» Пушкин упо­тре­б­лял слова «ари­сто­кра­ти­че­ский» и «простой» как сино­нимы. Наста­в­ляя молодую жену, он, полу­шутя, грозит: «Если при моем воз­вра­ще­нии я найду, что твой милый, простой ари­сто­кра­ти­че­ский тон изме­нился, раз­ве­дусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя.»

В «Детстве» Л. Н. Тол­стого Нико­ленька Ирте­ньев, сам вырос­ший в куль­тур­ной дво­рян­ской семье, говоря о князе Иване Ива­но­виче, «чело­веке очень боль­шого света», заме­чает: «Свобода и про­стота его дви­же­ний пора­зили меня.» Про­стота, безыс­куствен­ность в манерах, стиле пове­де­ния истин­ных ари­сто­кра­тов отме­ча­лась едва ли не всеми писа­те­лями и мему­а­ри­стами, затра­ги­вав­шими эту тему.

Выра­же­ние «про­сто­на­род­ный», которое упо­тре­б­ляет Пушкин при­ме­ни­тельно к тону, при­ня­тому в свет­ской гости­ной, нужда­ется в пояс­не­нии. Прежде всего, имелась в виду раз­го­вор­ная речь. Защи­ща­ясь против нелепых обви­не­ний в «лите­ра­тур­ном ари­сто­кра­тизме», Пушкин писал: «Не они (т. е. не «ари­сто­краты» — О. М.) гну­ша­ются про­сто­ре­чием и заме­няют его про­сто­мы­слием. (...) Не они поми­нутно находят одно выра­же­ние бур­лац­ким, другое мужиц­ким, третье непри­лич­ным для дамских ушей и т. п.» В другом месте он иро­ни­че­ски вопро­шал: «Почему им знать, что откро­вен­ные, ори­ги­наль­ные выра­же­ния про­сто­лю­ди­нов пов­то­ря­ются и в высшем обще­стве, не оскор­б­ляя слуха, между тем как чопор­ные обиняки про­вин­ци­аль­ной веж­ли­во­сти воз­бу­дили бы только общую неволь­ную улыбку?»

Исто­рики (в част­но­сти, Е. Кур­ча­нов) обра­щают вни­ма­ние на то, что в России в дво­рян­ский салон­ный быт, при всей его ори­ен­ти­ро­ван­но­сти на евро­пейский стиль пове­де­ния, про­ни­кали народ­ные, фоль­к­лор­ные тра­ди­ции дура­че­ства и гаер­ства. Так, напри­мер, в облике и пове­де­нии рафи­ни­ро­ван­ного ари­сто­крата и бле­стя­щего вель­можи графа Ф. В. Ростоп­чина явственно про­гля­ды­вали черты шута и балагура. Любовь к шутке, резко нару­ша­ю­щей стро­гость этикета своей под­чер­к­ну­той про­сто­душ­но­стью, — харак­тер­ная черта рус­ского дво­рян­ского быта. Вспо­мним извест­ный анекдот об И. А. Крылове. «Однажды при­гла­шен он был на обед к импе­ра­трице Марии Федо­ровне в Пав­лов­ске. Гостей за столом было немного. Жуков­ский сидел возле него. Крылов не отка­зы­вался ни от одного блюда. «Да отка­жись хоть раз, Иван Андре­е­вич, — шепнул ему Жуков­ский, — дай импе­ра­трице воз­мож­ность попот­че­вать тебя». — «Ну а как не попот­чует! — отвечал он и про­дол­жал накла­ды­вать себе на тарелку».

При­ня­тый в свете стиль раз­го­вор­ной речи реши­тельно исклю­чал гру­бо­сть в смысле хамства, но вполне допус­кал гру­бо­ва­тые про­сто­на­род­ные выра­же­ния. (Письма Пушкина к жене, несо­мненно про­ник­ну­тые любовью и заботой, порой шоки­руют непод­го­то­в­лен­ного чита­теля подоб­ными выра­же­ни­ями, легко сочета­ю­щимися с самыми изыс­кан­ными ком­пли­мен­тами.) В дво­рян­ской среде, включая и вели­ко­свет­ские круги, в раз­го­вор­ной речи широко исполь­зо­вались народ­ные посло­вицы и пого­ворки с их энер­гич­ными, но не всегда изящ­ными обо­ро­тами. Честер­филд в своих письмах к сыну строго пре­до­сте­ре­гает юношу от исполь­зо­ва­ния в речи посло­виц и пого­во­рок, считая это дурным тоном. Видимо, в этом отно­ше­нии русские ари­сто­краты отли­чались от английских и, смеем сказать, отли­чались в лучшую сторону.

Тот оттенок в пове­де­нии русских ари­сто­кра­тов, который Пушкин с извест­ным эпа­та­жем назы­вает «про­сто­на­род­ным», про­я­в­лялся не только в их речи, но и гораздо шире — в стиле их отно­ше­ний с простым народом. Эти отно­ше­ния отли­чались такой есте­ствен­но­стью и непри­ну­жден­но­стью, что это обра­щало на себя вни­ма­ние совре­мен­ни­ков из недво­рян­ской среды. Очень пока­за­тельны в этом смысле вос­по­ми­на­ния Н. А. Бело­голо­вого, в детстве наблю­дав­шегр за жизнью ссыль­ных дека­бри­стов. Осо­бен­ное впе­ча­т­ле­ние про­из­вел на него князь С. Г. Вол­кон­ский: «Знавшие его горо­жане немало шоки­ро­вались, когда, проходя в вос­кре­се­нье от обедни по базару, видели, как князь, при­мо­стив­шись на облучке мужиц­кой телеги с нава­лен­ными хлеб­ными мешками, ведет живой раз­го­вор с обсту­пив­шими его мужи­ками, зав­тра­кая тут же вместе с ними краюхой серой пше­нич­ной булки.» В салоне же своей жены князь Вол­кон­ский, бле­стяще обра­зо­ван­ный и в совер­шен­стве гово­ря­щий по-фран­цуз­ски, выгля­дел истинно свет­ским чело­ве­ком, хотя и мог поя­виться там, «наду­шен­ный аро­ма­тами скот­ного двора.» Охотно бесе­до­вал князь и с детьми, с кото­рыми был «всегда мил и ласков.»

Обратим вни­ма­ние, что у Пушкина хозяйкой «свет­ской и сво­бод­ной» гости­ной, образ­цом без­у­преч­ного вкуса и хоро­шего тона ста­но­вится Татьяна Ларина, — «русская душою», с ее любовью к природе, к своей дере­вен­ской няне, ко всем обычаям и пре­да­ньям «про­сто­на­род­ной старины».

Про­я­в­ле­ниям сти­хий­ной, орга­ни­че­ской бли­зо­сти дворян к народ­ной, наци­о­наль­ной жизни радостно уди­в­лялся Лев Толстой, любовно под­чер­ки­вая это в своих героях.

«Наташа сбро­сила с себя платок, который был накинут на ней, забе­жала вперед дядюшки и, под­перши руки в боки, сделала дви­же­нье плечами и стала.

Где, как, когда всосала в себя из того рус­ского воздуха, которым она дышала — эта гра­фи­нечка, вос­питан­ная эми­гран­т­кой-фран­цу­жен­кой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de châle давно бы должны были вытес­нить? Но дух и приемы эти были те самые, непо­д­ра­жа­е­мые, не изу­ча­е­мые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыб­ну­лась тор­же­ственно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех при­сут­ству­ю­щих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любо­вались ею.

Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федо­ровна, которая тотчас подала ей необ­хо­ди­мый для ее дела платок, сквозь смех про­с­ле­зи­лась, глядя на эту тонень­кую, гра­ци­оз­ную, такую чужую ей, в шелке и в бархате вос­питан­ную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском чело­веке.» («Война и мир»)

Ю. М. Лотман справед­ливо называл эту спо­соб­ность без наи­г­рыша, есте­ственно быть «своим» и в свет­ском салоне и с кре­стья­нами на базаре одним из «вер­шин­ных про­я­в­ле­ний русской куль­туры». Вер­шин­ные про­я­в­ле­ния, конечно, не могут быть мас­со­выми. Про­бле­мой пред­ста­в­ля­ется не то, что таких людей было немного, но то, почему они вообще были воз­можны, и какие осо­бен­но­сти рос­сийской жизни они в себе воп­ло­щали.

У рус­ского дво­рян­ства никогда не было тех проблем в общении с простым народом, которые со всей остро­той вста­вали перед раз­но­чин­ной интел­ли­ген­цией, искренне жела­ю­щей этот народ осчаст­ли­вить. В отличие от раз­но­чин­цев дворяне народ очень хорошо знали — они среди него жили. Пода­в­ля­ю­щее боль­шин­ство даже тех дво­рян­ских семей, которые посто­янно жили в Москве или Петер­бурге, про­во­дило по несколько месяцев в году в деревне, в своих поме­стьях. Поме­щики, за немно­гими исклю­че­ни­ями, волей-неволей должны были хоть как-то раз­би­раться в сель­ском хозяйстве и кре­стьян­ской жизни. Военные, есте­ственно, посто­янно общались со своими сол­да­тами, в сущ­но­сти, теми же кре­стья­нами. Наконец, у каждого дво­рян­ского ребенка была своя дере­вен­ская няня, которую, как правило, он очень любил. Часто няни жили потом в семьях своих уже взро­с­лых питом­цев, и вза­им­ная нежная при­вя­зан­ность сохра­ня­лась на всю жизнь. Пушкин и Арина Роди­о­новна — отнюдь не исклю­че­ние, а просто наи­бо­лее извест­ный пример. Для веру­ю­щих людей огром­ное зна­че­ние имела общая с народом религия. Но и на тех, кто был рав­но­ду­шен к религии, ока­зы­вали какое-то влияние цер­ков­ные празд­ники, соблю­де­ние обрядов, в которых вместе, как бы на равных при­ни­мали участие и поме­щики, и кре­стьяне. Сам патри­ар­халь­ный семейный быт дво­рян­ской, в осо­бен­но­сти про­вин­ци­аль­ной, семьи пере­кли­кался с патри­ар­халь­ными тра­ди­ци­ями кре­стьян­ской жизни.

(Отно­ше­ние к народу дво­рян­ства и интел­ли­ген­ции в России в чем-то напо­ми­нает отно­ше­ние к аме­ри­кан­ским неграм белых южан и северян, извест­ное нам по «Хижине дяди Тома» Г. Бичер-Стоу и «Уне­сен­ным ветром» М. Митчел. Как известно, горячие побор­ники осво­бо­жде­ния негров порой реши­тельно не умели с ними обра­щаться и брез­го­вали дотро­нуться пальцем до их черной кожи. В свою очередь, были гуман­ные план­та­торы, которые неграми, правда, владели, но отно­си­лись к ним с большой сим­па­тией, а неко­то­рых своих слуг просто очень любили.)

В отдель­ных дво­рян­ских семьях ува­же­ние к кре­стья­нам и кре­стьян­скому труду особо под­чер­ки­ва­лось и созна­тельно при­ви­ва­лось детям. Подоб­ные примеры мы встре­чаем в разные эпохи русской жизни, в разной по своим иде­оло­ги­че­ским воз­зре­ниям среде. Сергей Аксаков в детстве считал за счастье поехать вместе с отцом в поле, пона­блю­дать за работой кре­стьян. Лев Толстой, и задолго до увле­че­ния теорией опро­ще­ния, внушал своим детям осо­бен­ное ува­же­ние к кре­стья­нам, которых неиз­менно называл «кор­миль­цами». Сыновья вели­кого князя Кон­стан­тина (К. Р.) летом сами участ­во­вали в кре­стьян­ских работах: косили, жали хлеб, уха­жи­вали за скотом.

Разу­ме­ется, отно­ше­ния дво­рян­ства и кре­стьян­ства в России ни в коем случае нельзя изо­б­ра­жать идил­лией. Дворяне пре­красно видели вопи­ю­щее соци­аль­ное неравен­ство и с ним, в общем, мири­лись. Но здесь было другое: осо­зна­ние общ­но­сти исто­ри­че­ской и наци­о­наль­ной судьбы, — чувство, быть может, более глу­бо­кое и надеж­ное, чем пре­сло­ву­тая клас­со­вая соли­дар­ность.