ВОПРОСЫ НРАВСТВЕННОГО ВОСПИТАНИЯ
Говоря в начале о том, что положительная наука принесла, как единственное социальное благо, реформу физической жизни, современные основы гигиены, мы были несправедливы к науке. Она коснулась не только физической жизни, но также и моральных сторон существования.
Стоит только вспомнить об исследованиях в области причин распространения инфекционных заболеваний, чтобы понять, какое значение наука придает общности человеческих интересов и какое всеобщее признание получила эта сторона проблемы.
Микробы развиваются, главным образом, в сырых и грязных помещениях. Люди, плохо питающиеся, занятые непосильным трудом, предрасположены к заболеваниям. Отсюда следует, что болезни и преждевременная смерть должны быть уделом бедноты, истощенной недоеданием и трудом, обитающей в нездоровых и сырых помещениях. Но это не так. Тут встает вопрос о рассадниках болезней. Микробы — источник заразы — распространяются из очагов заразы повсюду: через пыль, через насекомых, обычные предметы домашнего обихода, наконец, через транспорт. Их несметное количество; каждый больной — это рассадник болезни и смерти. Один зараженный субъект может заразить всю Европу. Современные пути сообщения позволяют микробам переплывать океаны, переноситься из конца в конец материков. Водные пути и железные дороги — вот пути сообщения для болезней, которые поражают человечество во всех уголках земного шара.
Изучение промышленного развития показывает ежедневный путь микробов, которые объединяют все социальные классы. Богатая барыня надевает на себя белье, которое изготовлено и выстирано руками бедноты; каждый кусок пищи так или иначе побывал в руках бедноты. Воздух, которым дышит богатый, может быть отравлен бактериями, которые рабочий, больной туберкулезом, распространяет по земле. Выхода нет. Это подтверждает статистика: в каждой стране процент смертности от инфекционных болезней необычно высок и касается и бедных, и богатых; только бедняки вымирают в два раза скорее, чем богатые.
Возможно ли освободиться от такого бича? Несомненно, да, если исчезнут источники заразы, не останется на земле антигигиеничных жилищ, перестанут существовать недоедание и непосильная работа. Единственный выход для индивидуума — в спасении всего человечества. Великий принцип должен звучать, как трубный глас: люди, помогайте друг другу, иначе смертью умрете.
Наука, как только она вступила на практический путь борьбы со смертностью, создала «работы по оздоровлению»: оздоровили города, очистили воду, построили дома для бедноты, ввели охрану труда рабочего. Новая обстановка существования стремится улучшить условия жизни населения. Никакая благотворительность, никакое проявление любви, сострадания не могли сделать всего этого. Наука доказала, что то, что вызывалось благотворительностью и составляло как бы моральную добродетель, представляет на самом деле первый и еще далеко не совершенный шаг к настоящей охране здоровья всего человечества. Это было то, что необходимо делать для борьбы со смертью. Но, чтобы достигнуть цели, все требования науки должны выполняться повсеместно; необходимо реформировать общество. Тогда наступит социальный прогресс, где нет места ни благодетелям, ни благодетельствуемым, человечество просто будет создавать свое собственное благополучие. Принцип: все люди — братья, любите друг друга, помогайте друг другу, и да правая рука не знает, что делает левая, претворится в практику.
Во времена чувствительности, сентиментальности бедность являлась стимулом, на который реагировал состоятельный человек. На самом деле бедняки вовсе не служили для воспитания чувств богатого. Если бы тогда бедняк заявил: «Дайте мне все необходимое, иначе вы умрете», богач возненавидел бы бедняка. Он был очень далек от мысли, что бедняк ему брат, с которым приходится делить и свои права, и опасность смерти.
Теперь наука дала совсем другой подход к вопросу. Она помогла понять, что благотворительность одинаково благодетельствует и богатому, и бедному. Она установила как принцип цивилизации то, что раньше было моральным принципом, связанным с чувством. В область морали также проникает гигиена и диктует свои нормы жизни. Благодаря ей исчезло бражничанье и объедание.
Эпикурейские пиры древности заменились в наше время чисто гигиеническими трапезами. Против вина и алкогольных напитков высшие классы борются еще сильнее, чем низшие. Теперь мы едим, чтобы сохранить здоровье, без излишеств и самоотравления. Древняя мораль вела борьбу против излишеств и провозглашала добродетелью пост и воздержание. Но тогда еще никто не думал, что настанет время, когда миллионеры добровольно заменят вино лимонадом и великолепные пиры исчезнут из обихода и останутся лишь рассказы о них, как о памятниках прошлого. И более того: современные аскеты совершенно не гордятся своими добродетелями. Они делают это просто, как учит Евангелие.
Немало поучительного почерпнул бы древний проповедник и от разговора с современным аскетом. Куда девались остроты, составлявшие жизнь, радость во времена Маргариты Валуа? Рассказы Боккаччо не находят себе места в разговорах английского или какого бы то ни было современного аристократического общества, хотя бы и не столь высокопоставленного, как общество, окружавшее Маргариту Валуа. В наше время скромность доходит до того, что люди стесняются произнести какое-нибудь дурное слово, назвать самые невинные функции тела, наконец, даже некоторые части одежды. Говорят только о возвышенных предметах. Только те, чьи разговоры нас чему-нибудь учат, считаются интересными собеседниками. При рассказах о путешествиях нужно суметь дать представление об обычаях народа и страны, где вы побывали, в политике надо обрисовать современное положение. Неумеренный смех, грубые шутки и вольные жесты осуждаются. Каждый старается держаться скромно, сдерживает слишком живые движения, говорит тихо, едва слышно. Пророку прошлого может показаться, что современное человечество зашло слишком далеко в своем стремлении следовать заветам св. Павла.
В период такой эволюции в обычаях и нравах опять же гигиена руководит модой; она упростила одежду, вывела из употребления помаду, белила, кринолины, изменила обувь, корсеты, уничтожила шлейфы и вообще придала одежде больше однообразия. Вид современной толпы на улице, отсутствие украшений, простота прически и одежды вызвала бы в человеке древности вопрос: «Почему страна носит траур, почему на нее наложено покаяние? Светские дамы одеты в черное, просто, как монашенки, и не отличаются от бедных женщин, экипажи черные и похожи на погребальные дроги. На слугах траурные ливреи. Нет веселья на улице. Каждый прохожий тих и серьезен». И никто бы из древних, даже проповедующих против излишеств, не поверил, что мы совсем не несем никакого покаяния, никакого траура, а это — наша обычная, повседневная жизнь.
С другой стороны, современные люди совершенно не смотрят на свою теперешнюю жизнь, как на юдоль печали, и, наоборот, с некоторым ужасом относятся к миру прошлого. Они совершенно не желали бы вернуться к неудобному старинному платью, к косметике, к пирам, пьянству и к заразным болезням. Теперь они освободились от многих ненужных пут и познали лучшие блага жизни. Весь тот комфорт, который привлекает современного человека, показался бы совершенно непонятным аристократу прошлых веков. Это — секрет жизни.
Возможно, что когда-то было такое же непонимание между монахами и мирянами. Те, кто освободился от мирских связей и всей мирской суеты, овладели секретами жизни, дающими им доселе неведомое наслаждение, и для них стали отталкивающими наслаждения их современников. И, наоборот, рабы жизни с их париками и узкой обувью считали пути смерти жизнью и радостью. <...>
Если мы озабочены тем, чтобы дать нравственное воспитание нашим детям, то прежде всего нам следовало бы задать себе вопрос, правда ли, что мы их действительно любим и вполне ли мы искренни в своем стремлении привить им «нравственность».
Заглянем в практическую жизнь. Отцы и матери, чего вы ждете от своих сыновей? Европейская война гораздо менее опасна для их физической природы, чем для их духовной жизни. Представим себе войну еще более грандиозную, охватывающую весь мир, войну, которая потребует всю нашу молодежь и оставит в живых лишь редкие исключения. Это значит: вы должны воспитывать своих сыновей для смерти. Для чего тогда так много заботиться о них? Не бесполезно ли делать для них все возможное, заботиться об их волосах, о чистоте ногтей, о здоровье тела, когда так скоро они должны умереть?
Все, кто любит детей, должен участвовать в этой ужасной войне и бороться за мир. Это убеждение нашло себе красноречивое выражение в книге m-me de Hericourt «Освобожденная женщина», написанной в эпоху французской революции. «Матери, вы говорите ребенку: “Не лги, потому что это недостойно того, кто уважает себя. Не кради, это бесчестно, да и тебе бы не понравилось, если бы крали твои вещи, не притесняй товарищей, которые слабее тебя, и не будь с ними груб, потому что это низко”. Прекрасные принципы. Но когда ребенок делается юношей, та же мать говорит: “Юноша должен перебеситься, необходимо юноше дать волю”. А “дать волю” — это значит дать ему возможность соблазнять, быть развратником, посещать дома терпимости. Да, та самая мать, которая говорила своему маленькому сыну: “Не лги”, теперь позволяет взрослому человеку обманывать женщину. Мать, не позволявшая ребенку украсть игрушку, ничего не имеет против, чтобы ее сын украл самую жизнь и честь женщины, такой же, как она сама. И та же мать, что запрещала ребенку обижать слабых, теперь позволяет ему быть среди притеснителей, обижать человеческое существо, обращенное в рабство обществом».
Такие матери поддерживают существование явлений, несущих гибель человечеству. В наши дни общество восстало против торговли белыми рабынями. И в это же время создалась особая наука — евгеника, которая стремится оградить здоровье будущего поколения.
Все это — очень важные задачи. Но вопрос, который лежит в основе всего этого, — вопрос другой, вопрос жизни духа. Белые рабыни — не потерянные люди, они — жертвы всего порядка вещей, развращенности и рабства. И если такая громадная духовная опасность тяготеет над ними, каким образом внешняя гигиена может спасти нас, если ей не предшествует духовная борьба против этой опасности? На самом деле погибшие те, кто закоснел в состоянии смерти, не замечая этого.
Тот, кто замечает свое падение, может уже благодаря одному этому факту найти путь к спасению. Так называемые белые рабыни, презираемые обществом и наказываемые законом, взывают об отмщении ко всему миру и покрыли позором человечество; но на самом деле погибшие не они, в рабстве не только они. По-настоящему погибшим можно назвать юношу, невинного, хорошо воспитанного, который, не боясь упреков совести, не думая о собственном падении, пользуется живым существом, превращает его в раба. Более того — относится к своей жертве с презрением, не слышит голоса совести, который громко вопиет: «Почему не видишь ты бревна в своем глазу, а замечаешь сучок в глазу ближнего твоего?» Такой человек, быть может, и стремится защитить свое тело от ужасных последствий разврата, но часто не в силах этого сделать и таким образом ни за что губит себя и свой род. И тот, кто заботится только о том, чтобы приобрести положение и почет, — поистине погибший человек, человек, попавший в рабство.
И вместе с ним делается рабыней и его мать, она не может более следовать за своим сыном, которого воспитывала физически с такой заботой и которому так страстно желала духовных благ. Она — рабыня, когда ее сын отрывается от нее, чтобы, быть может, пойти на смерть, или губить свое здоровье, или пасть морально. Она ничего не может поделать, она остается безмолвной и неподвижной; она извиняет себя тем, что ее достоинство и чистота не позволяют ей последовать за ее сыном по его пути. Она как бы говорит: «Вот там мой сын — раненый, окровавленный, но я не могу броситься к нему, потому что дорога покрыта грязью и я боюсь испачкать мои башмаки».
Где здесь сердце настоящей матери? До какого падения дошло материнское чувство? «Только та женщина благородна и чиста, — говорит m-me de Hericourt, — которая способна воспитать своего сына так, чтобы ему никогда не пришлось признаваться ей в чем-нибудь дурном и позорном».
Мать, потерявшая влияние, потеряна для самой себя. Велико и могуче достоинство матери. Как в старые времена Ветурия, мать Кориолана, узнавшая, что ее сын, изменивший родине, намеревался во главе вражеской армии напасть на Рим, мужественно пошла к нему в лагерь врагов и спросила его, сын он ей или изменник, после чего Кориолан отказался от своего предприятия. Так и в наше время настоящая мать должна бесстрашно переступать предрассудки и границы рабства и с достоинством предстать пред своим сыном и сказать ему: «Ты не будешь изменником человечеству».
Что может быть ужаснее для матери, как потерять священное право спасать своего ребенка? Что может так ослабить чувство сыновней любви, что юноша преступает заветы матери только для того, чтобы стать молодым человеком!
Если наука, когда она ограничивалась только изучением внешних причин заболеваемости и вырождения и устанавливала законы гигиены, т.е. охраняла физическую жизнь, внесла так много положительного в область морали, насколько больше можно ожидать для морального возрождения от науки, если она обратит свое внимание на охрану внутренней жизни человека. И если первая часть науки, исследующая истину, помогла проведению в жизнь здоровых принципов, то можно предполагать, что ее продолжение, поскольку работа будет сопровождаться той же преданностью и точностью, сумеет заполнить те «моральные пустоты», которые еще имеются в современной цивилизации. Это, по-моему, наиболее ясный и прямой ответ всем тем, кто спрашивает, чего можно ожидать в области морали от нового поколения, к которому применяется слишком положительный метод воспитания.
Если экспериментальная медицина при изучении причин заболеваемости пришла к разрешению проблем здоровья, то ясно, что экспериментальная наука, занятая изучением психических активностей нормального человека, должна привести к открытию высших законов жизни и здоровья человека. Эта наука еще не совсем установилась и еще ждет своих исследователей. Но если медицина положила начало всеобщей гигиене, дающей человечеству руководящие принципы физической жизни, то из этой новой науки должна вырасти гигиена моральной жизни человека.
И если экспериментальная медицина возникла в больницах, где были собраны больные для излечения с помощью опыта, то новая наука должна направить свои исследования и поставить свои опыты в школах, т.е. там, где собраны дети для их социального воспитания и проводятся практические задачи воспитания. <...>
...Очень вероятно, что если наука установит, что душа так же бренна, как и тело, так же подвержена болезням и смерти, так же имеет свои законы здоровья, то надо будет безгранично увеличивать средства, направленные для сохранения и укрепления этих драгоценных жизненных сил. В то же время современная медицина должна будет изучать таинственный источник, откуда вытекают жизненные силы, как когда-то вопрос об иммунитете. Тогда жизнь и мораль будут одним нераздельным целым.
Посмотрим теперь на малышей 2,5—3-х лет; они трогают все, что попадает им в руки, но, видимо, некоторые предметы предпочитают — самые простые вещи, как, например, четырехугольный блокнот, квадратную чернильницу, круглый и блестящий колокольчик. Все это — вещи, которые для них не предназначены. Тогда появляется мать и оттаскивает ребенка прочь, полуласково она слегка ударяет его по ручкам и покрикивает: «Не трогай, скверный мальчишка!»
Однажды мне пришлось присутствовать при одной из семейных сцен, которые большей частью проходят незамеченными. Отец, врач, сидел за письменным столом, у матери на руках был малюсенький ребенок, протягивающий ручонки за всеми вещами, разбросанными на столе. «Этот ребенок, — сказал доктор, — совершенно неисправим, хотя он еще совсем крошка. Как мы с матерью ни стараемся отучить его от дурной привычки трогать мои вещи, мы ничего не можем добиться». «Нехороший, нехороший мальчишка», — приговаривала мать, крепко держа маленькие ручки, а ребенок кричал и размахивал ножками, стараясь дать пинка.
Когда детям по 3—4 года, борьба усиливается: дети хотят что-нибудь делать. Кто их внимательно наблюдал, отмечает, что у детей появляются определенные тенденции. Им хочется подражать тому, что делает мать, если она хозяйка дома. Они охотно бегут за матерью в кухню: им хочется принять участие в ее работе, трогать ее вещи, они пробуют месить тесто, варить, мыть кастрюли, мести пол. Мать видит в этом помеху, не перестает повторять: «Оставь, не надоедай, уходи». Тогда ребенок раздражается, бросается на землю, стучит ногами. Но потом потихоньку снова начинает делать все, что может, старается, чтобы его не видели, спешит и портит работу; вместо того, чтобы вымыть посуду, сам обливается, старается сделать контрабандой соус и пачкает пол. Отчаяние матери, крики и упреки усиливаются; ребенок отвечает на это капризами, плачет, но непременно начинает все снова.
Если мать не выполняет домашней работы, понятливый, интеллигентный ребенок еще несчастнее. Он ищет чего-то, что не может найти, и плачет без всякого разумного повода, предается приступам гнева, причину которого никто не может разгадать. Иногда какой-нибудь отец жалуется с отчаянием: «Мой ребенок такой развитой, но такой испорченный, ничем его нельзя удовлетворить. Игрушек ему покупать не стоит, у него их слишком много. Ничего ему не нужно».
Мать часто спрашивает с беспокойством: «Что делать с ребенком, когда он капризничает, когда у него припадки гнева? Он у меня такой нехороший, никогда не посидит смирно: я совсем не могу с ним справиться». Изредка услышишь от матери: «Мой ребенок такой хороший, он всегда спит». Кто не слыхал, как мать угрожающе кричит на плачущего ребенка: «Замолчи, замолчи». И в результате испуганный ребенок удваивает крики.
Это — первая борьба существа, только что вступившего в мир. Он должен бороться с своими родителями, с теми, кто дал ему жизнь. Это происходит потому, что жизнь ребенка отлична от жизни его родителей: ребенок должен «складываться», в то время как его родители — уже сложившиеся люди.
Ребенок должен много двигаться, чтобы научиться координировать свои еще не упорядочившиеся движения. У родителей, наоборот, волевые движения организованы и они могут управлять своими движениями; часто они, быть может, утомлены от работы. У ребенка органы внешних чувств еще не вполне развиты. Способность ребенка приспособляться к окружающей среде еще слаба, и он должен помогать себе осязанием, прикосновением, чтобы освоиться с предметами и пространством: руки служат ему коррективом для его глаз.
У родителей внешние чувства достигли полного развития, координация движений полная, мозговая деятельность направляет внешние чувства для получения правильных представлений о внешнем мире, им нет надобности ощупывать предметы. Детям страстно хочется познакомиться с внешним миром; родители уже его достаточно знают. Поэтому родители и дети не понимают друг друга.
Родители хотели бы, чтобы дети были такие же, как они, и все то, чем они отличаются от родителей, называется испорченностью. Вспомним, как часто мать тащит за собой ребенка, которому приходится бежать, когда она идет, потому что у ребенка короткие и слабые ноги, а у матери длинные; он должен нести тяжесть своего тела и тяжесть головы, непропорционально большой, тогда как тело и голова матери пропорционально легче. Ребенок устает и плачет, а мать сердито покрикивает на него: «Иди, негодяй, не смей капризничать! А, ты хочешь, чтобы я взяла тебя на руки? Нет, нет, я тебе не уступлю». Точно так же, когда мать видит, что ребенок растянулся на земле и болтает в воздухе ногами, она начинает сердиться: «Ты весь испачкаешься, скверный мальчишка, зачем ты валяешься?»
Все это имеет одно объяснение: ребенок отличается от взрослого. Строение его тела таково, что его голова и туловище непропорционально велики по сравнению с его тонкими ножками — частью тела, которая должна больше всего расти. Поэтому ребенок неохотно ходит и должен предпочитать всякое положение, где он может растянуться, — это для него самое здоровое положение.
Он просто удивителен в своем стремлении к развитию: он воспринимает первые впечатления внешнего мира и помогает своему зрению и слуху осязанием, чтобы познать форму предметов и их пространственное взаимоотношение. Ребенок постоянно движется, потому что он должен приучиться к координации и приспособлению своих движений. Поэтому дети много двигаются, мало ходят, бросаются на землю, все трогают — это все признаки того, что они живы, что они растут. А все это считается испорченностью.
Ясно, что это — не вопрос морали. Мы не будем искать путей для исправления подобных дурных тенденций только что появившегося на свет существа. Это — не вопрос морали. Но это — вопрос жизни.
Ребенок стремится жить, а мы ему мешаем. В этом смысле для нас это — вопрос морали, потому что мы начинаем анализировать те наши ошибки, которые приносят вред ребенку и нарушают его права. Кроме того, в наших ошибках по отношению к детям сказывается наш эгоизм: какой-нибудь поступок ребенка причиняет нам беспокойство, мы боремся с детьми, чтобы оградить собственный покой, собственную свободу. Как часто в глубине сердца чувствуем свою неправоту, но стараемся подавить это сознание: ведь маленький мятежник не обвиняет нас и не таит в себе упреков нам. Напротив, так же, как он упорствует в своей «испорченности», которая, по существу, — форма его жизни, ребенок упорствует в своей любви к нам, в прощении, он не помнит оскорблений, попросту желает обнимать нас, взобраться к нам на колени, заснуть у нас на руках. Это также форма жизни. А мы, если устали или сердиты, отталкиваем ребенка, прикрываем свой эгоизм будто бы заботами о самом ребенке, останавливаем его грубостью: «Не гримасничай» и т.д. Оскорбления, клевета не сходят с наших уст, как постоянный припев: «Ты скверный, ты скверный».
Если борьба ребенка и взрослого оканчивается «миром», и взрослый, поняв особенности детского организма, старается помочь ребенку, он может познать величайшие радости, которые только дарит природа, — взрослый может следить за естественным развитием ребенка, наблюдать, как ребенок превращается во взрослого. Если распускание бутона розы так усердно воспевается в поэзии, то насколько прекраснее расцветание детской души? Вместо того, чтобы радоваться этому чуду, находить в нем утешение, мы с гневом попираем его ногами, проклинаем, как безумные.
Когда ребенок что-нибудь трогает или делает, несмотря на всяческие наказания, он как бы упорствует в упражнениях, необходимых для его развития, и обнаруживает такую силу воли, с которой мы часто справиться не можем; он проявляет такое же упорство, как когда он дышит, плачет, когда он голоден, когда хочет ходить. Также ребенок тянется к внешним предметам, поскольку они соответствуют его внутренним нуждам. Когда он их отыскивает, то пробуждаются его внутренние силы в мускульных и сенсорных упражнениях, и тогда он радостен, весел.
Или, наоборот, ребенок не находит объектов, нужных ему для самопроявления, и тогда он беспокоен, потому что он не удовлетворен. Игрушки не дают удовлетворения его рукам. Руки хотят усилий в поднимании и передвижении предметов: игрушки слишком сложны, чтобы дать удовлетворение органам внешних чувств, стремящимся анализировать изолированные ощущения. Игрушки пусты, они представляют лишь пародию на настоящую жизнь. Однако это — обычный мир наших детей: они вынуждены «уничтожать» свои внутренние силы, что вызывает в них постоянный гнев, который толкает их к разрушению самих игрушек.
К счастью, дети не знакомы с утверждением, что они обладают инстинктом разрушения. Также им не известно и другое избитое положение, противоречащее первому, что в ребенке развит инстинкт собственника, эгоиста. На самом деле у ребенка есть мощный инстинкт — инстинкт роста, стремление подыматься, совершенствоваться: ребенок в каждый период своей жизни инстинктивно приготовляет себя к следующему периоду. И это объясняет поведение ребенка гораздо проще, чем те странные инстинкты, которые мы стремимся ложно приписать ребенку.
Позвольте ребенку действовать самостоятельно, и увидите, как он «меняется». В Доме ребенка (Guerrieri Gonzaga) достаточно было дать самой капризной и озорной девочке гребенку, чтобы она превратилась в милейшее существо, с большим наслаждением причесывающее своих товарок. Или другой пример: неловкая, «сонная» девочка подходит к нам и протягивает ручонки, чтобы раскатать ей рукава. И стоило ей только сказать: «Сделай это сама», как глазки ее загорелись каким-то пониманием, на лице появилось выражение гордости и удивления, и она начала сама раскатывать рукава прямо с наслаждением.
С умывальной чашкой и мылом наши дети обращаются со страшной бережливостью: осторожно выливают воду, бережно ставят чашку на место, чтобы не разбить, мыло кладут прямо с нежностью. Казалось, все проделывалось заводными фигурами под музыку. Такими фигурами являлись дети, а музыкой служила их внутренняя радость. Наши дети заняты одеванием, умыванием, причесыванием, уборкой и приведением в порядок своих вещей и комнаты, они сами работают. Поэтому они любят все эти нужные им вещи, они будут хранить годами кусок бумаги, не натыкаются на мебель, не ломают ее, а совершенствуют свои движения.
Обычно взрослые вмешиваются в жизнь детей, не дают им идти своей дорогой и стараются привязать их к себе, несмотря на то, что борьба между теми и другими уже началась, и дети уже боятся взрослых. Мы, взрослые, подходим к детям осторожно и хитро. Ребенок ломает вещи, ему это неприятно, он пытается поправлять и совершенствовать свои движения. Но мы спешим избавить его от огорчения, «от раскаяния его мускулов — виновников проступка» и снабжаем его небьющимися предметами: металлическими тарелками и чашками, матерчатыми игрушками, мягкими медведями, гуттаперчевыми куклами. Теперь все его ошибки скрыты. Каждая ошибка мускулов остается для ребенка незамеченной: поэтому он не чувствует огорчения от неудачного движения, не испытывает раскаяния, не проявляет усилия к самоисправлению. Он может вполне поддаться своим ошибкам. Посмотрите на него: вот он — неловкий, тяжелый на подъем, без всякого выражения в лице, с небьющейся игрушкой в руках! Он может совершенно погрязнуть в своих ошибках и абсолютно их не осознает.
Взрослые ослабляют усилия ребенка тем, что стараются все делать для детей сами, одевают их, даже кормят. Но ребенку совсем не хочется, чтобы его одевали, вкладывали ему пищу в рот: у него глубокое желание «делать», упражнять собственные силы, расти. Взрослый обходит ребенка очень тонко: «Тебе это трудно! Что ты хочешь: умыться, надеть передник? Это все можно сделать для тебя без труда, и легче, и лучше. Ты можешь не двинуть даже пальцем, и для тебя сделают в сто раз больше, чем ты можешь сделать сам, как бы ты ни выбивался из сил! Тебе не нужно даже класть кусок в рот, даже для этого тебе не надо усилия, и все же ты съешь гораздо больше».
Ребенок не может противиться искушениям. Он в конце концов поддается очарованию этих красивых готовых вещей; душа его не развивается, он теряет цель, становится неловким, неспособным, он попадает в рабство. Неподвижные, неприспособленные мускулы держат в плену душу. Ребенок подавлен инертностью, она для него хуже, чем та борьба, которой начинаются его отношения со взрослыми. И часто на него находят припадки ярости: ребенок кусает мягкого шерстяного медвежонка, потому что не может его сломать, плачет с отчаянием, когда его умывают и причесывают, дерется и сопротивляется, когда его одевают. Единственные движения, которые остаются, — это движения ярости. Но постепенно ребенок впадает в полную пассивность. Взрослые говорят: «Дети неблагодарны, у них нет высоких чувств; им бы только получить удовольствие».
Мало ли терпеливых матерей и нянь с утра до вечера выносят капризы детей. Малыши 4—5 лет кричат, безобразничают, устраивают различные проделки с металлической посудой, тряпичными куклами и т.д. Терпеливые взрослые говорят: «О, дети все такие!» И у них нет раздражения против шалостей и безобразия. А мы восхищаемся поведением таких воспитателей: «Какие они хорошие! Сколько у них терпения!»
И если кто-нибудь усомнится, правда ли, что уж такие хорошие эти все выносящие матери и няньки, то мы ответим: хорош тот, кто творит. Хорошее только в творчестве. Поэтому хорош лишь тот, кто помогает творчеству.
Перейдем теперь к школе. Понятие дурного и хорошего должно быть здесь строго определено: когда учительница выходит из класса, она поручает кому-нибудь из детей записать на доске под заголовками «хороший», «дурной» имена тех, которые вели себя хорошо, и тех, кто вел себя дурно. Ребенок, на которого возложена эта задача, не чувствует никакого затруднения, потому что нет ничего легче, как установить, что дурно и что хорошо в школе. Хорошие — это те, кто молчат и не двигаются, дурные — болтуны и непоседы. Последствия классификации не особенно серьезны. Дурным учительница ставит дурной балл за поведение. Ничего особенно страшного. Происходит то же самое, как и при суждениях о поведении хороших и дурных среди взрослых. На общество это не оказывает никакого влияния. За этим не следует ни наград, ни наказаний. Это — просто мнение. Но уважение и даже почет часто зависят от таких суждений, т.е. в них есть известная моральная ценность.
В школе хорошее поведение обозначает инертность, пассивность, плохое поведение — активность. Уважение заведующей школой, учительницы, товарищей, вся моральная сторона наград и наказаний зависит от подобного одобрения или осуждения. Как и вообще в обществе, для составления мнения не требуется ни специализации, ни особенной квалификации. Эти мнения формируются на основе чего-то такого, что все могут понимать и видеть; это действительно моральное суждение окружающей среды; на самом деле каждый ученик или ученица в классе или просто служитель сумеют составить на доске список дурных и хороших. В поведении нет ничего таинственного, философского: просто итог совершенного, всем доступные факты самой жизни определяют поведение. Все могут это видеть и составить свое мнение. <...>
Школа — место, где развивается социальное чувство, это детское общество. На самом деле не сама по себе школа, не общение детей друг с другом, но то воспитание и обучение, о котором говорилось выше, должно развивать это чувство. Поэтому, когда стал известен мой метод, мои критики прежде всего поставили вопрос: «Как же будет развиваться в детях социальное чувство, если каждый ребенок работает независимо от других?», хотя я и говорила, что у нас дети вместе живут и работают. Иначе говоря, надо полагать, что социальное чувство должна развивать эта казарменная система, при которой все дети делают всё в один и тот же час, даже в одно и то же время ходят в уборную. Таким образом, общество детей — антитеза общества взрослых, где люди общаются между собой и помогают друг другу, хотя у каждого есть свои собственные дела и обязанности; в обществе детей под социальными отношениями подразумевается одинаковость физического положения и однообразие общих действий при полном отсутствии каких бы то ни было приятных взаимоотношений. Взаимопомощь — добродетель в обществе взрослых — в обществе детей рассматривается, как серьезнейший проступок, худшее нарушение дисциплины.
Новые методы обучения рекомендуют учительнице заканчивать каждый урок каким-нибудь моральным наставлением. Будет ли это урок о птицах, о масле, о треугольниках, из него всегда должен быть сделан какой-нибудь моральный вывод. «Учитель не должен пропускать ни одной возможности для морального воспитания, — говорит педагогика. — Моральное воспитание — прямое назначение школы».
«Взаимопомощь» — это припев моральных наставлений педагога, потому что лейтмотив всякой морали, не исключая и школьной, — «любите друг друга». Чтобы побудить детей помогать друг другу и проявлять взаимные чувства, учительница может применять, например, психологический метод трех периодов — восприятия, ассоциации и воли или придерживаться метода причины и следствия. Вообще, метод — это дело ее личного выбора, но в классе должна царить дисциплина и хорошее поведение — существенные факторы школьной жизни.
Фактор же, который является становым хребтом воспитательного влияния школы, — система наград и наказаний. Педагоги ставят это во главу угла своих забот о детях. Необходимы внешние стимулы для того, чтобы дети учились и вели себя хорошо.
Некоторые, впрочем, считают, что в детях надо развивать любовь к хорошему ради самого хорошего и что от дурного их должно удерживать чувство долга, а не страх перед наказанием. Это положение признается высшим идеалом, но малопригодным на практике. Воображать, что ребенок будет работать, потому что он хочет исполнить свой долг, — педагогический абсурд; также маловероятно, что дети будут трудиться и вести себя хорошо во имя каких-нибудь отдаленных целей, как, например, хорошее социальное положение в будущем и т.д. Необходимы непосредственные стимулы, прямые признаки одобрения.
Правда, теперь большинство согласно с тем, что наказания не должны быть так суровы, как прежде, и раздача наград не обставляется так торжественно. Эти видоизменения приняты теперь повсюду. И действительно, телесные наказания, существовавшие в тюрьмах, сумасшедших домах и школах, теперь уничтожены в школах. Современные наказания: дурные оценки, выговоры, сообщение родителям, временное удаление из школы, сравнительно не очень жестоки.
Торжественная раздача наград тоже отходит в область прошлого. Уже почти не устраиваются школьные собрания, где назначенный к награде получал ее из рук какого-нибудь важного лица на сцене и должен был публично, со сцены выслушать поздравление и несколько слов поощрения при одобрении всей залы, наполненной родителями счастливцев. Теперь все эти церемонии отменены. Награда (предмет) передается получающему в школьной раздевалке в присутствии, может быть, только сторожей.
Существенно только то, что ребенок получает вещь, которую он заслужил. Также отменены теперь и нагрудные медали, которые раньше лучшие ученики носили на груди. Наградой служит книга, полезный предмет. Практический смысл получил доступ в школу. Быть может, в недалеком будущем хорошим детям станут выдавать кусок мыла или ситец на фартук. Церемония передачи будет происходить tete-a-tete между получающим и выдающим. Но награда должна остаться.
Однако во всех этих педагогических дискуссиях и при эволюции взглядов на наказания и награды никому не пришло в голову поставить вопрос, что такое хорошее, за что нужно награждать, и что такое дурное, за что надо наказывать, или не следует ли, прежде чем побуждать ребенка взяться за какое-нибудь дело, разобрать это дело и взвесить его ценность.
Наконец, научное изучение школьного дела пролило достаточно света для того, чтобы дать этому старому вопросу новое обоснование. Хорошо ли, приманивая наградой, толкать детей на то, чтобы они портили себе зрение и истощали свою нервную систему? Хорошо ли пугать их наказанием, когда они под влиянием могучего инстинкта самосохранения стараются избегнуть этих опасностей?
Известно, что ученики, которым достаются награды в начальной школе, становятся посредственностью в средней школе; те, кого награждают в средней школе, переходят в высшие учебные заведения уже совершенно опустошенными. И, наконец, дети, получающие награды в продолжении всей своей школьной карьеры, скорее всего погибают в жизненной борьбе. Зная это, хорошо ли поощрять детей наградами и подавлять наказаниями, доводить их до состояния гибели? Не достаточно ли серьезны уже теперь опасности школьной жизни, и можно ли вводить стимулы, которые заставят детей подвергаться этим опасностям еще сильнее?
Не так давно был сделан ряд интересных сравнительных наблюдений над способными и тупыми школьниками: над теми, кто получает награды, и теми, кого наказывают. Некоторые антропологи при изучении вопроса предполагали исследовать, обладают ли получатели наград морфологическим превосходством, какими-нибудь отличительными признаками естественного превосходства, мозгом, более развитым, чем у средних школьников. Наоборот, антропологические данные указывают на их физическую отсталость — низкий рост, узкую грудную клетку. Их головы ничем не отличаются от голов их товарищей; многие из них носят очки.
Вот картина жизни прилежного ребенка, старательно зубрящего уроки, дрожащего от боязни совершить ошибку. Он учит все свои уроки и поэтому лишает себя и прогулки, и игры, и отдыха. Захваченный страстью первенства или жаждущий лучшего положения в будущем, под влиянием наград и похвал ребенок воображает себя «надеждой страны», «утешением родителей» и... на всех парах мчится к своему будущему бессилию. А тут же рядом его товарищи по классу — само веселье и беззаботность, их грудные клетки развиты нормально.
Другой тип успевающих учеников — это дети, которым дома помогают репетиторы или образованные матери. Что касается типа неуспевающих, наказываемых — это чаще всего дети бедноты, лишенные дома какого бы то ни было ухода, предоставленные самим себе, дети улицы или уже самостоятельные работники, зарабатывающие себе на хлеб рано утром, до школы. При одном моем обследовании выяснилось, что все дети, которых хвалили и переводили без экзаменов, принадлежат к группе, приносящей с собой хорошие завтраки. И наоборот: последние ученики приходили совсем без завтрака или с куском хлеба.
Конечно, я не привожу исчерпывающего списка причин, лежащих в основе явлений, связанных с наградами и наказаниями. Но все это намечает ясную дорогу к пониманию фактов. Награды и наказания — это не конечный эпизод, это — показатели моральной организации школы. Как провал на экзамене ученика, который помогал товарищу, является примером «воспитания», пытающегося изолировать индивидуум в его эгоистических стремлениях, так же награда и наказание — крайние показатели принципа, на котором основывается организм школы, — принципа соревнования, соперничества. В основе принципа лежит то, что дети видят, как другие получают хорошие отметки, похвалы, награды, и это толкает их на подражание, побуждает лучше работать и догонять своих товарищей. Так создается механизм, который подымает всю школу не только в области работы, но и в области усилия. Моральная цель — приучить детей «к страданию, к выносливости».
Приведем пример такого соревнования, соперничества. Когда доктор попал в школу, то он обратил внимание на органы чувств и скоро отметил довольно много детей с дефектами слуха. Благодаря этому дефекту дети казались неспособными, и в наказание их сажали на самые задние парты. Их часто оставляли в классе для повторения, потому что они не могли выучиться писать под диктовку и делали самые невероятные и непростительные ошибки. И соперничество, и наказания не приносили им никакой пользы. Даже когда их посадили на самые задние парты, подальше от учительницы, эти глухие дети не стали учиться лучше. Были тут живые дети, которых постоянно наказывали за живость и напрасно старались заставить подражать «примерным» товарищам. Дети с аденоидами и дыханием через рот были невнимательны и за это наказывались. Напрасна была и борьба против открытых ртов; как ни старалась заботливая учительница изобразить безобразие детей с открытыми ртами, да еще с пальцем во рту, это не оказывало никакого действия.
Так называемые «ленивые», которые не хотели участвовать в гимнастических упражнениях или горбились и таким образом подавали дурной пример другим, на самом деле оказывались больными; среди них было отмечено много случаев сердечных болезней, анемии или болезни печени. А самый блестящий пример соревнования — это гимнастические состязания в выносливости, в быстроте. Детей побуждают продолжать упражнение как можно дольше или пробежать расстояние как можно скорее; тут усилие — основа упражнения.
Теперь антропологические данные устанавливают два главных типа: один, где первое место занимает грудь, другой — где более всего развиты ноги. Если грудь развита, а легкие и сердце крепки, человеку более свойственна выносливость, чем быстрота движений. Другому типу с развитыми ногами и слабой грудью более свойственна быстрота. Никакое соревнование не может переделать один тип в другой. Морфологическое изучение ребенка, чье тело меняется по возрастам, должно стать базисом для организации физических упражнений, а никак не соревнование. То, что имеет своим началом тело, его строение или его аномалии, должно определяться в связи со свойствами тела. Чувство соревнования не может творить чудес.
Предрассудок, устанавливающий всемогущество принципа соревнования, укоренился так глубоко, что когда в 1898 году я начала в Италии борьбу за организацию отдельных классов для отсталых и дефективных детей, против меня выдвигали идею соревнования: дефективные дети лишатся примера способных и прилежных детей; а если этих слабых лишить стимула соперничества, им ничего не добиться.
Но соревнование, соперничество может действовать только среди равных. При состязаниях выбираются чемпионы. Для дефективного ребенка пример его более способного товарища — только унижение; его дефективность, его неспособность постоянно подчеркиваются победами других. Он падает духом все больше и больше, чем чаще старательный учитель бранит и наказывает его за неспособность и подчеркивает успехи способных. Проблеск надежды, луч света для отсталого — это возможность сделать что-нибудь, что в пределах его сил и все же имеет ценность само по себе; иначе — быть в среде, где он может состязаться с кем-нибудь, где его поощряют. Тогда он сделается таким, как все, он будет счастлив и спокоен, и слабый цветок внутри него может распуститься. Поощрение, утешение, внешние стимулы, поощряющие его к активности, гораздо важнее для него, чем для нормального ребенка.
И что случится с нормальным способным ребенком, который служит примером для отсталых? С кем он состязается, соперничает? Кто толкает его вперед, вверх? Если каждого надо тащить, чтобы он поднимался вверх, то кто же будет тащить того, кто выше всех? В этом случае вопрос уже потерял смысл. В этом случае импульс будет тащить его назад. Трижды счастливец, кто состязается с низшими. Вспоминается мне описание состязания, устроенного одним мальчиком в приюте для идиотов. Он сам был высокий и подбирал самых маленьких и толстых, устраивая с ними бега. Он всегда прибегал первым и был бесконечно счастлив. Такого рода примеры встречаются и в других местах: это моральное состояние всех, кто обладает самолюбием, но по лени предпочитает побеждать других без излишнего напряжения, не совершенствуясь лично, а просто пользуясь контрастами сил. Так, хороший оратор старается говорить после плохого; красивые девушки, которым нечем выделить свою красоту, гуляют с самыми некрасивыми подругами.
Я как-то читала одну историю, которая может служить недурной пародией. Жил однажды король с таким длинным носом, что это было просто неприлично. Когда соседний король собрался его посетить, то он не знал, как быть, потому что ему очень не хотелось показывать чужим свой нос. Тогда первый министр сказал королю: «Ваше величество! Отпустите всех ваших придворных, а я соберу по всей стране людей с самыми длинными носами, и они составят на время ваш двор». Это было сделано, и при дворе появились такие носы, что нос короля показался нормальным. Гость короля мог только отметить, что приближенные его соседа отличаются громадными носами, но носа короля не заметил.
Эти рассказы о состязаниях носов при дворе вызывают у нас улыбку; но нормальное соперничество в среде наших детей — явление совсем не смешное. Здоровые дети в среде глухих, болезненных, отсталых чувствуют свое превосходство. Счастливцы, которым помогают образованные матери, попадая в общество бедных, заброшенных детей, воображают себя примером для них. Дети, хорошо питающиеся, спящие нормально в удобных кроватках, рядом с бедными малышами, которым приходится вставать до света, чтобы продавать газеты или доставлять молоко, напрасно воображают себя высшими существами, думают, что служат стимулом для своих бедных сотоварищей; все эти нормальные дети в моральном отношении на ложной дороге. Их ввели в заблуждение, они бессознательно несправедливы. Они обмануты. Они не лучше своих бедных товарищей, а только счастливее; их сердцам надо помочь понять правду, научиться сострадать больным, утешать несчастных, преклоняться перед героями. И не их вина, если вместо всего этого в их сердцах рождаются тщеславие, гордость, ошибки.
Правда, учительница пытается влиять на детей, она напоминает им о слабых, несчастных, о детях-героях в тех историях для морального воспитания, которые все одинаково заучивают. Учительница подчеркивает случаи, иллюстрирующие добрые чувства человечества. И никто не вспоминает, что больные, несчастные, герои находятся тут, среди них, с тех пор, как все дети посещают школу; но дети не могут сообщаться друг с другом и познать друг друга; и вот все они различаются только таким образом, что на одних сыплются все замечания, наказания, унижения, а другие, более счастливые, царствуют над ними, служат им примером, получают награды и похвалы и теряют в этом процессе собственные души.
В такой моральной сумятице, где как в аду, какая сильная натура может найти стимулы для развития своих ценнейших активностей и роста собственного сердца? Все гибнут, сильные так же, как слабые; очень немногие обладают индивидуальным инстинктом, спасающим их; очень немногие не поддаются искушению наград, угрозам наказания, постоянному побуждению к соревнованию, легким бесчестным победам и выходят из борьбы с неразбитыми силами, чистыми сердцами, с пониманием величайших истин человечества. Тех, кто выходит из испытания нетронутыми, не запятнанными жизненной суетой и преследованиями и вступают на дорогу продуктивной жизни; тех, кто со всей силой внутренней энергии идут к красоте и добру и чутки к истине, — тех мы приветствуем, как гениев, как благодетелей человеческого рода.
При анализе хорошего и плохого мы убеждаемся, что в личности многое плохое находит себе объяснение во внешних причинах. Преступление — продукт вырождения; недостатки детей и школьников — результат предрассудков. Но так как эти причины не абсолютны, не неизменны и тесно связаны с известного рода преходящими моментами, то понятие дурного, господствовавшее в древней философии, толкуется теперь как социальная проблема и соединяется с социальным действием. Предоставление работы и борьба с пьянством оказывают громадное моральное влияние, потому что устраняют причины зла. Воспитывать психику дегенерата — это значит бороться с преступлением и, следовательно, способствовать развитию нравственности.
Также, если в школе предрассудки — причина многих моральных недостатков, то реформа школы на основе естественных принципов развития явится первым шагом к утверждению новой морали среди детей.
Вот направление, которое подскажет пути для разрешения этого важного вопроса. Тут не поможет разбор системы наград и наказаний, изучение принципа соревнования или установление новых и более подходящих методов морального воздействия и новых заповедей. Это не просто дидактическая проблема, как казалось раньше, нет, это — большой и поистине социальный вопрос.
Когда моральная проблема проявляется в результатах неблагоприятных, но устранимых причин, это становится очевидным. Представим себе глухо населенный квартал, где нищета и жестокая борьба за кусок хлеба, грязь, кабаки, отсутствие гражданских забот деморализуют людей, где мужчины и женщины одинаково легко поддаются пороку. Наше непосредственное впечатление момента — какие ужасные люди! С другой стороны, возьмем хорошо организованный район современного промышленного города: здесь живут в гигиенических жилищах, рабочие получают за работу приличное вознаграждение, вместо трактиров процветают народные театры с художественными программами. Войдем в какой-нибудь ресторан-столовую, где обедают рабочие в приятной и спокойной обстановке, — наше невольное заключение будет: какие здесь хорошие люди! Но разве они действительно сделались хорошими? Хорошими должны считаться те, кто улучшил социальные условия их жизни. Люди же, пожавшие плоды чужих усилий, чтобы жить лучше, строго говоря, не стали в моральном отношении лучше.
Если бы это было так, то нам стоило бы только вообразить общество, где разрешена экономическая проблема, чтобы увидеть людей нравственными уже только потому, что они родились в другое время. Очевидно, что моральный вопрос — нечто совсем иное; это — вопрос жизни, вопрос характера, и решение его не зависит от тех или иных внешних обстоятельств. Люди могут быть более или менее счастливыми, родиться в более или менее культурных условиях, но они всегда остаются людьми, перед которыми встают моральные проблемы более глубокие, чем личное благополучие или культура.
Так называемые капризы детей — видимое проявление их борьбы за собственную духовную жизнь, они хотят, чтобы человек внутри них жил, а мы этому мешаем; мы отравляем их ядом невежества и ошибок. Дети борются за свою духовную пищу, как бедняки за кусок хлеба; дети падают духовно, поддаваясь нашим искушениям. В этой борьбе и в этом падении они играют роль бедняков, нуждающихся, нищих, заброшенных. Не хлебом единым жив человек — нигде не проявляется это так ярко, как среди детей, а вопрос насущного хлеба — это еще не сущность человека.
Все страдания, вся борьба, все требования к обществу в прошлом во имя удовлетворения материальных нужд повторяются снова и с не меньшей силой в связи с духовными нуждами человечества. Детям хочется расти, совершенствоваться, питать свои духовные силы, развивать внутреннюю энергию, формировать характер, и во имя этого они должны быть освобождены от рабства, чтобы завоевать средства к жизни. Недостаточно давать пищу только их телу: они алчут духовной пищи; им мало только одежды, защищающей их от холода, они требуют, чтобы их покровами служила сила и красота духа. Для чего мы, взрослые, задавили эти духовные нужды, почти убедив себя, что проблемы человеческой жизни связаны только с экономикой? В результате — борьба, гнев, отчаяние и падение, несомненно, могут появиться вновь, как результат новых высших желаний, не получивших удовлетворения. Такую борьбу, гнев, отчаяние, пороки мы постоянно наблюдаем в наших детях, хотя они и питаются, и одеваются, и живут по всем правилам физической гигиены.
Отвечать на интеллектуальные запросы человека, дать им удовлетворение — это значит существенно способствовать моральному воспитанию.
Во внутренней жизни наших детей создался порядок и ясность, когда они получили возможность свободно заниматься разумной работой, удовлетворять свои внутренние нужды, упражняться достаточное количество времени свободно выбранными предметами-стимулами, мыслить абстрактно, поскольку их ум созрел для размышления. После этого в детях стали проявляться грациозность движений, способность наслаждаться красотой и музыкой, близость друг другу; все это брызнуло, как струя свежей воды из внутреннего источника. Все это было работой «освобождения».
Мы не прививали нашим детям нравственность какими-нибудь особенными средствами. Мы не учили их «побеждать капризы» и прилежно сидеть за работой; мы не объясняли им, что порядок необходим человеку и что они должны следовать примеру тех, кто спокоен и упорядочен; мы не читали им нотаций о вежливости, уважении к работе и правам других, терпении. У нас не было ничего подобного. Просто ребенок был оставлен на свободе, и мы помогали ему жить. Он сам научил нас, как ему надо жить и какие у него потребности, кроме материальных нужд. Поэтому-то в атмосфере радости и покоя проявились активность, работоспособность, настойчивость в работе, терпение. Эти дети вступили на мирную дорогу. Препятствия, которые встречались им раньше, были устранены.
И как взрослые при хорошем питании, не отравляющем их организм, становятся спокойнее и способны к более высоким наслаждениям, так и ребенок, когда его внутренние нужды удовлетворяются, попадает в атмосферу покоя и проявляет свое стремление расти духовно.
Все это не касается основ морального вопроса, но лишь очищает его от массы посторонних наростов. Чем более полно удовлетворены нужды человека, тем он счастливее. Но у такого человека нет никакой заслуги, как этого можно бы ожидать от человека с высоко развитым моральным чувством. Мы сами лишили людей всех заслуг. Хорошее, равно как и порочное, исчезло при наступлении эпохи социальных реформ. Когда было установлено, что многие формы хорошего являлись лишь формами материального благополучия, а многие формы дурного были формами несчастья, человек предстал перед нами в истинном свете. Он должен начать свою настоящую жизнь с самого начала и «приобрести заслуги». С этого момента он рождается вновь, появляется из куколки человека, живущего в соответствии с гигиеническими требованиями.
Если бы структура нашего педагогического метода исключительно основывалась на внимании к сенсорному стимулу и вся строилась на воспитании внешних чувств, ограничиваясь только этим, то, очевидно, этот метод не захватил бы всего человека целиком. Потому что, если «не единым хлебом жив человек», он не живет также и исключительно интеллектуальной пищей.
Стимулами внешнего мира служат не только внешние предметы, но также и люди, отношения с которыми не являются чисто сенсорными. На самом деле нас не удовлетворяет простое созерцание красоты людей, которая увлекала греков; нам недостаточно только слушать их речи и песни. Настоящие отношения людей основываются на взаимной симпатии, хотя в начале их лежат внешние чувства.
Моральное чувство, о котором говорит положительная наука, — в значительной степени чувство симпатии к людям, понимание их огорчений, чувство справедливости. Отсутствие таких переживаний уродует нормальную жизнь. Мы не можем стать нравственными, заучивая на память правила морали и ее применения; память может изменить нам, тогда нами овладеет любая страсть. Преступникам законы очень хорошо известны, и все же они их часто нарушают. Наоборот, нормальные люди, не зная законов, не совершают преступлений, потому что ими в их поступках руководит внутреннее чувство.
Положительная наука подразумевает под моральным чувством нечто очень сложное — сюда входит отношение к общественному мнению, к закону. Но и при таком расширении понятия все же не совсем ясно, в чем состоит моральное чувство. Мы понимаем это интуитивно: внутри каждого есть что-то такое, что отзывается на этот призыв. И по своему внутреннему отклику человек должен понять и решить для себя, в чем состоит моральное чувство.
Биология, которая стремится раскрыть тайны природы, также считает любовь ключом жизни. Деятели науки наконец-то постигли тот совершенно очевидный факт, что жизнь вида сохраняет любовь, а не борьба за существование. Больше того, борьба за существование часто уничтожает вид. А что касается тех, что выживают, то это вовсе не исключительная привилегия наиболее приспособленных, как это казалось раньше.
Существование связано с любовью. Ведь индивидуумы, которые борются и побеждают, — это взрослые. Но кто защищает новорожденное существо и оберегает младенческую жизнь в процессе формирования? Если твердая, роговая покрышка может охранять его вид, то у ребенка ее нет, нет у него еще и крепких мускулов, нет клыков. Если его спасает подвижность, то он еще не может двигаться; если размножение — он еще не созрел для этого. Таким образом, каждый вид должен был бы вымереть, потому что, как бы силен он ни был, у него бывает период, когда он слаб. А самый слабый в младенчестве — человек. Любовь служит защитой слабым и объясняет их способность к выживанию. Материнская любовь как естественный феномен изучается учеными очень тщательно. Если борьба за существование дает нам однообразную картину разрушения, то материнская любовь сохраняет богатейшие и чарующие формы — удивительное разнообразие их, даваемое природой. Материнская любовь во всяком случае является одной из основных характерных черт вида. <...>
Воспитание морального чувства. Таким образом, моральное воспитание, точно так же, как и умственное, должно базироваться на чувстве и строиться из него, если мы не хотим вести детей по пути заблуждения, лжи, мрака. Воспитание внешних чувств и свобода раскрытия интеллектуальных сил в соответствии с их собственными законами, с одной стороны, воспитание чувства и духовная свобода собственного роста, с другой, — вот две аналогичных концепции и два параллельных пути.
Рассмотрим наше положение по отношению к детям. Мы являемся для них стимулами для упражнения их медленно развивающихся чувств. Для интеллектуального развития у нас имеются разные предметы: цвета, формы и т.п., но для духа предметы-стимулы — это мы сами. Чистые души детей должны черпать свою духовную пищу от нас; их сердца должны остановиться на нас, как их внимание фиксировалось на любимых стимулах; в любви к нам они должны подняться до внутреннего творчества.
Когда сердце ребенка обращается к нам, просит у нас пищи, мы должны быть всегда готовы откликаться на нужды детей, как откликаются пассивные предметы-стимулы, которыми ребенок упражняется. Мы должны отвечать им всей силой нашей энергии, отразить на них все яркие лучи, необходимые для души, еще не приспособленной к жизни.
Не следует звать ребенка, демонстративно показывать ему свои чувства, предлагать ему помощь; но мы должны ждать, как и материальные предметы, которые постепенно привлекают его внимание своей гладкостью, блеском, разнообразием формы или видимым проявлением средств для высших интеллектуальных упражнений (цветной алфавит, палки для измерения); мы должны ждать не холодно, равнодушно, но так, чтобы ребенок чувствовал, что в нас таится богатый материал для него и ему стоит только протянуть руку, чтобы всем этим воспользоваться. Наш «отклик» ребенку должен быть так же полон, и быстр, и исчерпывающ, как «отклик» предметов, которыми он упражняется и которые при каждом прикосновении дают внутренний импульс интеллектуальной жизни ребенка.
Многие, наверное, замечали, что от их ласки малыши убегают, как бы чувствуя себя оскорбленными, задетыми. Точно так же, если ласка ребенка не находит ответа, он уходит в себя, свертывается, как мимоза, чувствует себя подавленным, униженным! Из уважения к духовной свободе ребенка мы не должны ласкать его насильно, как бы он ни очаровал нас; также никогда не следует отталкивать ребенка, каково бы ни было наше настроение; мы должны отвечать ему с искренностью и любовью. Мы — «предметы» его любви, «предметы», с помощью которых он организует свою жизнь. Совершенным учителем и совершенной матерью будут те из нас, кто сумеет подражать дидактическому материалу, развивая в себе нравственное богатство и способность отклика в каждой детали; пассивность в отказе, активность в чувстве. И если сенсорные предметы-стимулы соединяют в себе всевозможные доступные человеку колебания света и цветов, звука и температуры, то также взрослые должны соединить в себе все колебания внутренней чувствительности в ожидании жаждущей души ребенка, которая осуществит свой выбор.
Спрашивается: как заставить ребенка любить нас, как заставить его чувствовать?
Если ребенок не различает цветов, он слеп, и никто не сможет снабдить его зрением. Точно так же, если ребенок не способен чувствовать, никто не может развить в нем чувствование. Но ведь природа соединила мать с ребенком не только физически, но и любовью; несомненно, что со дня рождения в ребенке есть любовь. Кто любит даже какой-нибудь один предмет, в том есть чувство, способное к восприятию впечатлений. Тот, кто видит один предмет, обладает зрением, следовательно, если он видит предмет, он будет видеть. Тот, кто любит мать или сына, тот любит. Это внутреннее чувство дает отзвук и, конечно, не только предметам, которые действуют на него в данный момент.
Даже какой-нибудь несчастный паук, попавший в чужой кокон, усыновляет и охраняет чужие яйца, потому что и паук способен на материнскую любовь.
Ребенок, узнавший материнскую любовь и помощь, обладает этим внутренним чувством, которое делает его способным любить. «Предметы-люди», действующие на это внутреннее чувство, вызывают отзвук. Мы должны ждать, когда он увидит нас. Придет время, когда среди других интеллектуальных предметов ребенок заметит нашу духовную жизнь и свободно приблизится к нам. Это будет новое откровение для него, так же как раньше таким откровением послужил какой-нибудь предмет-стимул, привлекший и фиксировавший его внимание. Не может быть, чтобы такой день, такой момент не наступил.
Мы выполнили по отношению к ребенку сложную задачу любви, мы доставляли средства для удовлетворения его интеллектуальных нужд, и в то же время мы держались на заднем плане, хотя были тут же, были всегда готовы помочь. Мы вполне удовлетворили ребенка, помогая ему освоить язык для установления большей ясности в порядке его умственной жизни — мы дали ему названия вещей. Но мы сделали только это и отошли от него без вопросов, без навязывания чего-нибудь другого. Мы открыли ему звуки алфавита, тайну чисел, мы ввели его в контакт с предметами, ограничиваясь только тем, что было для него полезно, не навязывая себя и своего мнения.
Когда ребенок хотел выбирать, мы не чинили ему препятствий; когда он был долго занят каким-нибудь упражнением, мы охраняли покой его работы, как мать охраняет освежающий сон своего крошки.
Когда он впервые вступил на путь абстрактного мышления, он встретил в нас отзвук своей радости.
Мы были неустанны в своих откликах на нужды ребенка, осуществляя как бы нашу миссию — дать ему все, что понадобится. Он нашел у нас новую жизнь, привлекательную, как молоко матери, которое положило начало его любви. Поэтому, несомненно, придет день, когда ребенок заметит существо, которое живет, чтобы дать ему жить, чье самопожертвование помогло ему свободно жить и развиваться. Придет день, когда дух ребенка почувствует нас. И тогда ему будет доступно новое наслаждение интимного соприкосновения душ. Тогда наш голос дойдет не только до его слуха.
Умение нам повиноваться, делиться с нами своими достижениями, разделять с нами свои радости — это будет новый элемент в его жизни. Ребенок вдруг осознает существование своих товарищей и проявит к их работе и успехам не меньше интереса, чем мы. Разве не восхитительна такая сцена, когда пять-шесть малышей с ложками в руках перед тарелками с супом забывают о голоде и совершенно поглощены наблюдением за каким-нибудь крошкой, который старается надеть на себя салфетку и, наконец, добивается своей цели. Наши зрители испытывают тогда чувство облегчения, гордости. Дети вознаградят нас и своим движением вперед, и своим духовным ростом, и своим трогательным повиновением. Они дадут нам богатую жатву. «Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше».
Сущность морального воспитания. Сохранение и совершенствование психической чувствительности (восприимчивости) — вот сущность морального воспитания. Вокруг этого, как и в интеллектуальном воспитании, начинающемся с упражнения органов внешних чувств, формируется внутренний порядок, устанавливается различие между хорошим и дурным. Этому различию со всеми его тонкостями нельзя научить того, кто его не видит. Но видеть разницу и знать ее — не совсем одно и то же.
Чтобы помочь ребенку, важно организовать окружающую его среду, установить ясное различие между дурным и хорошим. Условия, в которых понятия дурного и хорошего смешиваются, где хорошим именуется апатия, а дурным — активность, хорошее ассоциируется с благосостоянием, дурное — с несчастьем, не годятся для установления порядка в моральном сознании; еще менее подходящей явится среда, где встречаются факты несправедливости и жестокости. Порядок может исчезнуть навсегда вместе с ясностью сознания; и невозможно предвидеть, каковы будут последствия этого для морального чувства человека.
Как бы то ни было, хорошо организованная среда — это еще не все. Даже в области интеллектуального воспитания самостоятельное упражнение ребенка не составляло всего освежающего процесса мышления. К упражнениям присоединялись уроки учительницы, утверждающие и освещающие внутренний порядок развития. Там она говорила: «Это красный, это зеленый». Теперь ей придется отвечать: «Это хорошо, это дурно». Нередко можно встретить детей (подобный пример описан выше), которые обращают громадное внимание на понятия дурного и хорошего. Вопросы, что такое хорошо и что такое дурно, для них важнее, чем хлеб и интеллектуальная пища. Но никогда не следует забывать, что уроки морали должны быть кратки.
Возможно, что дурное и хорошее различается внутренним чувством без морального познания, в таком случае они являются абсолютами, связанными с самой жизнью, а не с приобретенными социальными привычками. Мы постоянно говорим о голосе совести, который учит нас различать эти два явления: хорошее приносит ясность, в которой кроется порядок, энтузиазм, связанный с силой; дурное проявляется в тоске, беспокойстве, иногда почти непереносимом: это — угрызения совести, тьма, беспорядок, болезнь души. Ясно, что законы общества, общественное мнение, личное благополучие или грозящие опасности не в силах вызвать таких переживаний. Часто ясность души — удел самых несчастных, а угрызения совести раздирают сердце, например, леди Макбет, которая овладела королевством.
Нет ничего удивительного в том, что внутреннее чувство предваряет нас об опасностях и дает нам познание вещей, благоприятствующих жизни. Если современная наука считает, что средства сохранения материальной жизни соответствуют моральным добродетелям, то мы сможем установить с помощью внутренней чувствительности, что необходимо для жизни. Биологические науки уже установили подобные факты. Биометр дает возможность «построить» среднего человека, т.е. человека, все части тела которого являются средними мерами. Эти «средние», найденные посредством статистических и морфологических исследований, соответствуют нормальному типу.
Такой «средний» человек явился бы человеком с таким совершенным строением, что у него не было бы никакого предрасположения к заболеваниям. Фигура человека, сконструированная по средним биометрическим данным, соответствовала бы по пропорциональности греческим статуям. Этот факт дал новое объяснение эстетическому чувству. Видимо, в силу эстетического чувства греческий скульптор умел уловить среднюю величину каждого органа и поэтому создавал удивительное и точное целое. Наслаждение художника было наслаждением красотой, но еще более глубоко он чувствовал то, что составляло победу жизни, и сумел отличать это от ошибок природы, ведущих к болезням организма.
Совершенное творчество дает невыразимое наслаждение тому, кто способен это чувствовать; самые незначительные ошибки воспринимаются как дисгармония; эстетическое воспитание как бы родственно математическому приближению к абсолютной средней; чем ближе можно подойти к действительной мере, тем скорее можно получить абсолютное средство сравнения для установления всех вариаций, отклонений. Великий художник способен, таким образом, различать прекрасное какой-нибудь одной детали даже среди других дисгармонирующих подробностей; и чем сильнее развито в нем абсолютное чувство красоты, тем скорее он заметит дисгармонию формы.
Нечто подобное происходит в нашей совести при различения добра и зла; тем более, что хорошее еще сильнее, чем красивое, связано с полезным в жизни, а дурное, грубо говоря, представляет опасность. Разве не развито у животных чувство самосохранения, разве оно не руководит всем их поведением для поддержания и охраны собственной жизни? Собаки, лошади, кошки и вообще все домашние животные перед землетрясением проявляют признаки возбуждения, а не ожидают его спокойно, как человек. Если лед грозит подломиться, эскимосские собаки, запряженные в сани, стараются вырваться из упряжки, чтобы не провалиться. У людей эти поразительные инстинкты вызывают только изумление. Природа не одарила человека такими инстинктами, только с помощью разума и чувствительности своей совести к дурному и хорошему он защищает себя от осознанных опасностей. Если его интеллект, способный преобразовать весь мир, ставит его настолько выше животных, то какой же высоты может достичь человек при развитии своего морального сознания!
На самом же деле в наши дни человек дошел до того, что ему приходится спрашивать самого себя, не хуже ли он животных. Когда человек хочет похвастаться своими достоинствами, он говорит: «Я верен, как собака; чист, как голубь; силен, как лев». Действительно, у животных есть этот удивительный инстинкт, который дает им таинственную силу; но если совесть человека лишена чувствительности, он ниже животного; тогда ничто не может спасти его от излишеств; он идет на собственную гибель, разрушает себя так, что вызывает ужас в животных. Люди, лишенные совести, морального чувства, похожи на животных, у которых нет инстинкта самосохранения; это — безумцы, стремящиеся к разрушению.
Какая польза от открытия наукой законов охраны физической жизни, если человек не заботится о том, что должно в нем соответствовать инстинкту самосохранения? Если какой-нибудь индивидуум прекрасно знает, как надо гигиенически питаться, как охранять свое здоровье, принимать ванны, массаж, производить взвешивание, и все же убьет человека или покончит с собой, — для чего ему все заботы о себе? И если в сердце у него пустота, если меланхолия овладела им, — для чего ему его чистое и хорошо питаемое тело?
Хорошее — это жизнь; дурное — смерть; настоящее различие ясно, как эти слова. Наше моральное сознание, как и наш интеллект, способно к совершенствованию, к подъему; в этом его самое важное отличие от инстинкта животного. Чувствительность совести, моральное чувство может совершенствоваться, как и эстетическое чувство; постепенно оно начинает познавать хорошее и воспринимать малейшие отклонения к дурному. Тот, кто так чувствует, спасен; кто чувствует меньше, должен быть всегда настороже, всеми силами сохранять и развивать в себе эту таинственную и драгоценную восприимчивость (чувствительность), которая руководит нами при различении добра и зла.
Одна из самых важных задач жизни — методическое исследование нашей совести в свете не только знания морального кодекса, но и любви. Только через любовь эта чувствительность может совершенствоваться. Если чувства человека не развиты, он не может судить о себе. Так, например, доктор может превосходно знать симптомы болезни и каков будет пульс и сердечные шумы при болезни сердца, но если его ухо не различает звуков, а рука не ощущает тактильных проявлений пульса, — какая польза от его знания? Способность доктора распознавать болезнь зависит от его внешних чувств; и если этой способности у него недостает, все его знание не поможет больному. То же самое справедливо и в отношении нашей совести; если мы слепы и глухи, масса симптомов пройдет мимо нас, и мы не будем знать, на чем основывать свое суждение. Бесплодность задачи должна подавить нас с самого начала.
С другой стороны, как раз чувство толкает нас к совершенствованию. Встречаются люди с необычайно развитой способностью познания добра и зла. Св. Тереза рассказывает про себя, что когда к ней приближался какой-нибудь дурной человек, она испытывала страдание, как от дурного запаха. На самом деле она никакого запаха не ощущала, но действительно страдала; это было непереносимое внутреннее отчаяние.
Наша нечувствительность. Как далеки мы от этой чувствительности, моральной восприимчивости, которая вызывает страдание от дурного и радость от хорошего! В нашем обществе мы часто подолгу живем бок о бок с преступником, относимся к нему с уважением, пожимаем его руки, пока его проступки не выявятся в каком-нибудь скандальном процессе. Тогда мы говорим: «Кто бы мог это подумать? Он всегда казался превосходным человеком».
А разве возможно, чтобы преступник не проявлял никаких признаков дурного, бесчувственности, бессердечности с самого начала? Конечно, никто не ожидает от нас, чтобы мы сделались такими эстетами, как греческие скульпторы, или были бы так восприимчивы к дурному, как святые. Но если мы считаем варварством пройти мимо красоты, не замечая ее, если отсутствие культуры — смешение уродства с красотой, неспособность отличить игру плохо настроенных инструментов от музыки Вагнера или Беллини — считается чем-то постыдным, что надо скрывать, то как же мы не замечаем, что подобная толстокожесть, нечувствительность свойственна нам и в моральных вопросах! Мы способны принимать преступника за добродетельного человека без всякого смущения. Почему при судебных ошибках голос невинного не доходит до нас, хотя его судят публично, и мы заставляем его годами страдать в тюрьме? Отчего хорошее так неясно для нас, что мы смешиваем его с благополучием? Каким образом эти богатые, о которых Евангелие говорит: «Горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение», думают «исправлять» бедняков, не позаботившись о собственной морали? Как будто бы богатые просто в силу своего богатства должны быть хорошими, а бедняки — плохими.
Если бы подобная «тьма» царила в области нашего интеллекта, мы были бы не способны отличать сумасшедших от нормальных. В области моральных отношений господствует сумятица, равной которой нет ни в одной области нашей жизни. Если когда-нибудь в будущем новая молодежь с более ясным сознанием, чем наша, узнает, что во время Европейской войны на поле сражения праздновалось Рождество, то она, пожалуй, поймет и происхождение самой войны. Разве не безумие это убийство друг друга, освященное деревом мира в честь Спасителя!
Да, мы действительно далеки от моральной восприимчивости, чувствительности св. Терезы или прозорливости избранных, способных различать белую голубку под одеждой грешницы. Между нами и ими такая же пропасть, как между живым человеком и трупом.
Нас постигла смерть, хотя мы и не сознаем себя мертвыми. В этом, а не в гигиене должны мы искать тайну нашей жизни. В нас есть что-то более хрупкое, чем наше тело или физическая жизнь; опасности заблуждения витают над нами. В этом тайна человека. Если человек теряет светоч, который ведет его к лучшему, — перед ним глубокая пропасть.
Тот, кто любит, должен отнестись с величайшей заботой к этим нежным росткам души человека; как хрупки легкие новорожденного младенца, как легко можно задушить его при неосторожности! И как легко совершить какой-нибудь поступок, которым можно убить душу ребенка! Смерть души, как и смерть тела, легко отличить от состояния нечувствительности; напрасно касаемся мы трупа раскаленным железом, — реакции нет.
Живой реагирует на более слабые стимулы; кто живет и чувствует, может совершенствоваться, — в этом жизнь. Достаточно, чтобы души чувствовали. Смогут ли они тогда быть спокойными среди дурного? Если бы под нашими окнами устроили свалку отбросов и мы начали задыхаться от дурного воздуха, разве мы не стали бы протестовать и требовать, чтобы убрали все это прочь, потому что это заставляет нас страдать. Если бы у нас был ребенок, мы бы беспокоились еще больше, мы бы сами принялись убирать мусор, чтобы оградить здоровье ребенка. <.. .>
Действия, в которых человек чувствует себя обязанным дать отчет своей совести, не касаются таких вещей, как наслаждение музыкой или открытия в науке. Человек должен учесть, что он сделал для сохранения и поддержания жизни. Эти очищающие действия — заслуги, как и прогресс, не имеют границ.
Сверхчеловек для Ф. Ницше всего лишь идея, не имеющая никаких практических последствий, странная и ошибочная даже по теории эволюции, которая его вдохновляла. Его идея не помогла в борьбе со страданиями человечества; скорее это была цель, привязывающая человека к земле, толкающая его к поискам средств создать из самого себя сверхчеловека; и это делало его заблуждающимся, эгоистом, жестоким, безумным.
Жизнь не исчерпывается подчинением законам гигиены в физической и психической области. Жизнь может брать из окружающей среды средства для своего собственного очищения и спасения; эта жизнь требует любви и сил, необходимых для ее преобразования.
Для святых, стремящихся к истине, характерен не экстаз, а действительная и победоносная борьба высших проявлений против низших сторон духа.