1. Как, когда, сколько, почему?

Я пре­движу много вопро­сов, которые ждут ответа, и сомне­ний, нужда­ю­щихся в разъ­яс­не­нии.

И отвечаю:

— Не знаю.

Всякий раз, когда, отложив книгу, ты начи­на­ешь раз­ду­мы­вать, книга дости­гла цели. Если же, быстро листая стра­ницы, ты станешь искать пред­пи­са­ния и рецепты, досадуя, что их мало, знай: если и есть тут советы и ука­за­ния, это вышло само собою, вопреки воле автора.

Я не знаю и не могу знать, как неиз­вест­ные мне роди­тели могут в неиз­вест­ных мне усло­виях вос­пи­ты­вать неиз­вест­ного мне ребенка, под­чер­ки­ваю — «могут», а не «хотят», а не «обязаны».

В «не знаю» для науки — пер­воз­дан­ный хаос, рожде­ние новых мыслей, все более близких истине. В «не знаю» для ума, неис­ку­шен­ного в научном мыш­ле­нии, — мучи­тель­ная пустота.

Я хочу научить пони­мать и любить это дивное, полное жизни и ярчайших нео­жи­дан­но­стей твор­че­ское «не знаю» совре­мен­ной науки о ребенке.

Я хочу, чтобы поняли: никакая книга, никакой врач не заменят соб­ствен­ной зоркой мысли и вни­ма­тель­ного наблю­де­ния.

Часто можно встретить мнение, что мате­рин­ство обла­го­ра­жи­вает женщину, что лишь как мать она созре­вает духовно. Да, мате­рин­ство ставит огнен­ными буквами вопросы, охва­ты­ва­ю­щие все стороны внеш­него и вну­трен­него мира, но их можно и не заметить, тру­сливо ото­дви­нуть в далекое будущее или воз­му­щаться, что нельзя купить их решение.

Велеть кому-нибудь дать тебе готовые мысли — это пору­чить другой женщине родить твое дитя. Есть мысли, которые надо самому рожать в муках, и они-то самые ценные. Это они решают, дашь ли ты, мать, грудь или вымя, вос­пита­ешь как человек или как самка, станешь руко­во­дить, или повле­чешь на ремне при­ну­жде­ния, или, пока ребенок мал, будешь играть им, находя в детских ласках допол­не­ние к скупым или немилым ласкам супруга, а потом, чуть под­ра­стет, бросишь без призора или захо­чешь пере­ла­мы­вать.

2. Ты гово­ришь: «Мой ребенок».

Когда тебе и гово­рить это, как не во время бере­мен­но­сти?

Биение кро­хот­ного, словно пер­си­ко­вая косточка, сердца — эхо твоего пульса. Твое дыхание несет кисло­род и ему. Одна кровь течет и в нем и в тебе — и ни единая алая капля крови еще не знает, оста­нется она твоей, или его, или про­льется и умрет, как дань, взи­ма­е­мая таин­ством зачатия и родов. Кусок хлеба, который ты жуешь, — мате­риал ему на сози­да­ние ножек, на которые он встанет и побежит, кожицы, которая их покроет, глаз, кото­рыми он будет смо­треть, мозга, в котором вспых­нет мысль, ручонок, кото­рыми он к тебе потя­нется, и, улы­ба­ясь, назовет: «мама».

Вместе вам пережи­вать реша­ю­щий момент; сообща станете испы­ты­вать общую боль. Но пробьет час — знак:

— Готов.

И одно­вре­менно он, ребенок, скажет: «Хочу жить своей жизнью», а ты, мать, скажешь: «Живи теперь своей жизнью».

Силь­ными спаз­мами ты станешь его вытал­ки­вать из своего чрева, не счита­ясь с его болью; мощно и реши­тельно он станет про­би­ваться, не счита­ясь с твоей болью.

Звер­ский акт.

Нет — и ты, и он под­властны сотне тысяч неу­ло­ви­мых, легких и дивно точных импуль­сов, дабы, забирая свою долю жизни, вы не взяли больше, чем при­над­лежит вам по праву, все­об­щему и извеч­ному.

«Мой ребенок».

Нет, даже в долгие месяцы тягости и часы родов ребенок не твой.

3. Ты гово­ришь: «Мой ребенок».

Нет, это ребенок общий — матери и отца, дедов и пра­де­дов.

Чье-то отда­лен­ное «я», спавшее в вере­нице предков, — голос истлев­шей, давно забытой гроб­ницы вдруг заго­во­рил в твоем ребенке.

Три сотни лет тому назад, в военное или в мирное время, кто-то овладел кем-то (в калейдо­скопе скре­щи­ва­ю­щихся рас, народов, классов) — с согла­сия или насильно, в минуту ужаса или любов­ной истомы, — изменил или соблаз­нил. Никто не знает кто и где, но Бог записал это в книгу судеб, а антро­полог пыта­ется раз­га­дать по форме черепа и цвету волос.

Бывает, впе­чат­ли­тель­ный ребенок фан­та­зи­рует, что он в доме роди­те­лей — под­ки­дыш. Да: тот, кто породил его, умер сто­летия назад.

Ребенок — это пер­га­мент, сплошь покры­тый иеро­гли­фами, лишь часть которых ты сумеешь про­честь, а неко­то­рые сможешь стереть или только пере­чер­к­нуть — и вложить свое содер­жа­ние.

Страш­ный закон? Нет, пре­крас­ный. В каждом твоем ребенке он видит первое звено бес­смерт­ной цепи поко­ле­ний. Поищи в своем чужом ребенке эту дрем­лю­щую свою частицу. Быть может, и раз­га­да­ешь, быть может, даже и разо­вьешь.

Ребенок и бес­пре­дель­ность.

Ребенок и веч­ность.

Ребенок — пылинка в про­стран­стве.

Ребенок — момент во времени.

4. Ты гово­ришь: «Он должен... Я хочу, чтобы он...»

И выби­ра­ешь для него, каким должен стать, — жизнь, какую желала бы.

Ничего, что кругом ску­дость и зау­ряд­ность. Ничего, что кругом серость.

Люди суетятся, хло­по­чут, ста­ра­ются — мелкие заботы, тусклые стрем­ле­ния, низ­мен­ные цели...

Несбыв­ши­еся надежды, мучи­тель­ные сожа­ле­ния, вечная тоска. Всюду нес­правед­ли­вость.

Цепе­не­ешь от без­ду­шия, зады­ха­ешься от лице­ме­рия.

Имеющее клыки и когти напа­дает, тихое уходит в себя.

И не только стра­дают люди, а и марают душу...

Кем должен быть твой ребенок?

Борцом или только работ­ни­ком? Коман­ду­ю­щим или рядовым? Или только счаст­ли­вым?

Где счастье, в чем счастье? Знаешь ли к нему путь? Да и есть ли такие люди, которые знают?

Справишься ли?..

Как пред­ви­деть, как огра­дить?

Мотылек над пенным потоком жизни... Как придать проч­ность крыльям, не снижая полета, зака­лять, не утомляя?

Соб­ствен­ным при­ме­ром, помогая советами, словом и делом?

А если отвер­г­нет?

Лет через пят­на­дцать он обращен к буду­щему, ты — к про­шлому. У тебя вос­по­ми­на­ния и при­вычки, у него поиски нового и дерз­но­вен­ная надежда. Ты сомне­ва­ешься, он ждет и верит, ты боишься, а он бес­стра­шен.

Юность, если она не глу­мится, не про­кли­нает, не пре­зи­рает, всегда стремится пере­де­лать несо­вер­шен­ное прошлое.

Так и должно быть. И все ж...

Пусть ищет, лишь бы не плутал, пусть взби­ра­ется, лишь бы не сорвался, пусть иско­ре­няет, лишь бы не разбил в кровь руки, пусть борется, только осто­рожно-осто­рожно.

Скажет:

— Я другого мнения. Довольно опеки.

— Значит, не дове­ря­ешь?

— Не нужна я тебе?

— Тяготишься моей любовью?

— Нео­смо­три­тель­ное мое дитя, не знаешь ты жизни, бедное, небла­го­дар­ное!

5. Небла­го­дар­ное.

Бла­го­дарна ли земля сол­нышку, что ей светит? Дерево — зерну, что из него выросло? Поет ли соло­вушка матери, что выгрела его грудью?

Отдаешь ли ребенку то, что взяла у роди­те­лей, или лишь одал­жи­ва­ешь, чтобы полу­чить обратно, тща­тельно запи­сы­вая и высчи­ты­вая про­центы?

Заслуга ли любовь, что ты тре­бу­ешь плату?

«Мать-ворона мечется как без­ум­ная, почти садится на плечи пар­нишке, цеп­ля­ется клювом за его палку, и, повис­нув над ним, точно молотом бьет головой по стволу, отгры­зая неболь­шие веточки, и каркает хриплым, натуж­ным, сухим голосом отча­я­ния. А когда мальчик сбросит птенца, она кида­ется наземь и, волоча крылья, рас­кры­вает клюв, хочет закар­кать — голоса нет, — так она машет кры­льями и скачет — смешная, оша­лев­шая — в ноги пар­нишке. Когда же пере­бьют всех ее детей, мать-ворона взлетает на дерево, заби­ра­ется в пустое гнездо и, кружа по нему, все думает» (Жером­ский)1.

Мате­рин­ская любовь — стихия. Люди ее пере­де­лали на свой лад. Весь циви­ли­зо­ван­ный мир, за исклю­че­нием народ­ных масс, которых не кос­ну­лась куль­тура, зани­ма­ется дето­у­бийством. Супруги, у которых двое детей, хотя могло быть две­на­дцать, — убийцы деся­те­рых неро­див­шихся, а среди них был один, именно он — «их ребенок». Быть может, среди неро­жден­ных они убили самого ценного.

Так что же делать?

Вос­пи­ты­вать не этих детей, которые не роди­лись, а этих, которые рожда­ются и будут жить.

6. «Здоров ли?»

Еще так странно, что он уже больше не она сама. Еще недавно в их двойной жизни боязнь за ребенка была части­цей боязни за саму себя.

Она так желала, чтобы это уже кон­чи­лось, так сильно хотела, чтобы эта минута уже была позади. Думала, будет сво­бодна от забот и тревог.

А сейчас?

Стран­ная вещь: раньше ребенок был ей ближе, более свой, в его безо­пас­но­сти она была больше уверена, лучше его пони­мала. Думала, что она знает, сумеет... С момента, когда забота о нем перешла в чужие руки, опытные, опла­чи­ва­е­мые и уве­рен­ные, мать — оди­но­кая, ото­дви­ну­тая на задний план — испы­ты­вает бес­по­койство.

Мир его уже у нее отни­мает.

И в долгие часы выну­жден­ного без­действия мать спра­ши­вает себя: «Что я ему дала, чем наде­лила, чем награ­дила?»

Здо­ро­вый? Так почему плачет?

Почему худень­кий, плохо сосет, не спит, спит так много, отчего у него такая большая головка, ножки скрючены, стис­нуты кулачки, красная кожица, белые прыщики на носу, косят глазки, почему он икает, чихнул, давится, охрип?

Так и должно быть? А может, ее обма­ны­вают?

И она смотрит на это малень­кое, бес­по­мощ­ное суще­ство, не похожее ни на одно из точно таких же малень­ких и бес­по­мощ­ных существ, которые она видела на улице или в парке.

Неужели и он через три-четыре месяца?..

А может, они оши­ба­ются?

Может, про­гля­дели?

Мать с недо­ве­рием слушает врача, изучая его взгля­дом: она желает понять по глазам, пожатию плечами, под­ня­той брови, нахму­рен­ному лбу: говорит ли он правду и доста­точно ли сосре­до­то­чен.

7. «Красив ли? А мне все равно». Так говорят неис­крен­ние матери, желая под­чер­к­нуть свой серьезный взгляд на цели вос­пита­ния.

Красота, грация, при­ят­ный голос — капитал, пере­дан­ный тобой ребенку; как ум и как здо­ро­вье, он облег­чает жиз­нен­ный путь. Но не следует пере­о­це­ни­вать красоту: не под­креп­лен­ная другими досто­ин­ствами, она может при­не­сти вред. (И тем более требует зоркой мысли.)

Кра­си­вого ребенка надо вос­пи­ты­вать иначе, чем некра­си­вого. А раз вос­пита­ния без участия в нем самого ребенка не суще­ствует, не надо стыд­ливо ута­и­вать от детей зна­че­ние красоты, ибо это-то и портит.

Это псев­до­пре­зре­ние к чело­ве­че­ской красоте — пережи­ток Сред­не­ве­ко­вья. Чело­веку, чуткому к пре­ле­сти цветка, бабочки, пейзажа, — как остаться рав­но­душ­ным к красе чело­века?

Хочешь скрыть от ребенка, что он красив? Если ему не скажет об этом никто из домаш­них, скажут чужие люди: на улице, в мага­зине, в парке, всюду — вос­кли­ца­нием, улыбкой, взгля­дом, взро­с­лые или ровес­ники. Скажет злая доля детей некра­си­вых и безо­б­разных. И ребенок поймет, что красота дает особые права, как пони­мает, что это его рука и она ему служит.

Как слабый ребенок может раз­ви­ваться бла­го­по­лучно, а здо­ро­вый — попасть в ката­строфу, так и кра­си­вый — ока­заться несчаст­ным, а одетый в броню непри­вле­ка­тель­но­сти — невы­де­ля­е­мый, неза­ме­ча­е­мый — жить счаст­ливо. Ибо ты должен, обязан помнить, что жизнь, заметив каждое ценное каче­ство, захочет купить его, выма­нить или украсть. Это рав­но­ве­сие тысяч­ных откло­не­ний рождает нео­жи­дан­но­сти, изум­ля­ю­щие вос­пита­теля мучи­тель­ными мно­го­крат­ными «почему?».

— А мне все равно, кра­си­вый или некра­си­вый.

Ты начи­на­ешь с ошибки и лице­ме­рия.

8. «Умен ли?»

Вначале мать зада­ется этим вопро­сом с тре­во­гой, вскоре она будет тре­бо­вать.

Ешь, хотя и сыт, хотя бы с отвра­ще­нием; ложись спать, хотя бы со слезами, даже если заснешь лишь через час. Должен, требую, чтобы ты был здоров.

Не играй с песком, не ходи растре­пой: требую, чтобы ты был красив.

«Он еще не говорит... Он старше на... несмо­тря на это, еще... Он плохо учится...»

Вместо того чтобы наблю­дать, изучать и знать, берется первый попав­шийся «удачный» ребенок и предъ­я­в­ля­ется тре­бо­ва­ние своему: вот на кого ты должен быть похож.

Нельзя, чтобы ребенок состо­я­тель­ных роди­те­лей стал реме­слен­ни­ком. Пусть уж лучше будет чело­ве­ком падшим и несчаст­ным. Не любовь к ребенку, а роди­тель­ский эгоизм, не благо лич­но­сти, а тще­славие толпы, не поиски пути, а путы шаблона.

Ум бывает актив­ный и пас­сив­ный, живой и вялый, настой­чи­вый и без­воль­ный, покла­ди­стый и сво­е­нрав­ный, твор­че­ский и под­ра­жа­тель­ный, показ­ной и глу­бо­кий, кон­крет­ный и абстрак­т­ный, ум мате­ма­тика, есте­ствен­ника, писа­теля; бле­стя­щая и посред­ствен­ная память; ловкая мани­пу­ля­ция слу­чайными зна­ни­ями и честная нере­ши­тель­ность; вро­жден­ные дес­потизм, вдум­чи­вость, кри­ти­цизм; пре­ж­де­вре­мен­ное и запо­з­да­лое раз­ви­тие; одно­сто­рон­ность или раз­но­сто­рон­ность инте­ре­сов.

Но кому какое до этого дело?

«Пусть хоть четыре класса окончит», — опус­кают руки роди­тели.

Пред­чув­ствуя бли­ста­тель­ный ренес­санс физи­че­ского труда, я вижу кан­ди­да­тов для него во всех классах обще­ства. А до тех пор — борьба роди­те­лей и школы с каждым исклю­чи­тель­ным, нети­пич­ным, слабым или неров­ным по своим спо­соб­но­стям ребен­ком.

Не «умен ли вообще», а скорее «какого склада у него ум?».

Наивный призыв к семье добро­вольно при­не­сти тяжелую жертву. При­сталь­ное изу­че­ние спо­соб­но­стей ребенка обуз­дает эго­и­стич­ные амбиции роди­те­лей. Разу­ме­ется, это песнь отда­лен­ного буду­щего2.

9. Хороший ребенок.

Надо осте­ре­гаться сме­ши­вать «хороший» с «удобный».

Мало плачет, ночью нас не будит, довер­чив, спокоен — хороший.

А плохой капри­зен, кричит без явного к тому повода, доста­в­ляет матери больше непри­ят­ных эмоций, чем при­ят­ных.

Ребенок может быть более или менее тер­пе­лив от рожде­ния, незави­симо от само­чув­ствия. С одного довольно единицы нездо­ро­вья, чтобы дать реакцию десяти единиц крика, а другой на десяток единиц недо­мо­га­ния реа­ги­рует одной еди­ни­цей плача.

Один вял, дви­же­ния ленивы, сосание замед­ленно, крик без острого напря­же­ния, четкой эмоции.

Другой легко воз­бу­дим, дви­же­ния живы, сон чуток, сосание яростно, крик вплоть до синюхи.

Зайдется, задох­нется, надо при­во­дить в чувство, порой с трудом воз­вра­ща­ется к жизни. Я знаю: это болезнь, мы лечим от нее рыбьим жиром, фос­фо­ром и без­молоч­ной диетой. Но болезнь эта поз­во­ляла мла­денцу вырасти чело­ве­ком могучей воли, сти­хийного натиска, гени­аль­ного ума. Напо­леон в детстве захо­дился плачем.

Все совре­мен­ное вос­пита­ние напра­в­лено на то, чтобы ребенок был удобен, после­до­ва­тельно, шаг за шагом стремится усыпить, подавить, истре­бить все, что явля­ется волей и сво­бо­дой ребенка, стой­ко­стью его духа, силой его тре­бо­ва­ний.

Вежлив, послу­шен, хорош, удобен, а и мысли нет о том, что будет вну­тренне без­во­лен и жиз­ненно немощен.

10. Крик ребенка — непри­ят­ный сюрприз для молодой матери.

Знала, дети плачут, но, думая о своем, про­гля­дела: ждала одних пле­ни­тель­ных улыбок.

Станет соблю­дать все необ­хо­ди­мое, вос­пи­ты­вать будет разумно, совре­менно, под наблю­де­нием опыт­ного врача. Ее ребенок не должен плакать.

Но насту­пает ночь, когда она, оше­лом­лен­ная (живы еще отзвуки тяжких часов, длив­шихся сто­летия), едва ощутив сла­дость уста­ло­сти без забот, лени без само­би­че­ва­ния, отдыха после завер­шен­ной работы, отча­ян­ного напря­же­ния, первого в ее изне­жен­ной жизни; едва уступив иллюзии, что все кон­чи­лось, ибо оно, дитя — этот другой — уж само дышит; уми­лен­ная, спо­соб­ная зада­вать лишь полные таин­ствен­ных шепотов вопросы природе, не требуя даже ответа...

...вдруг слышит...

...дес­потич­ный крик ребенка, который чего-то требует, на что-то жалу­ется, домо­га­ется помощи, а она не пони­мает!

Бодр­ствуй!

«Но если я не могу, не хочу, не знаю как!»

Этот первый крик при свете ночника — пред­вест­ник борьбы сдво­ен­ной жизни: одна, зрелая, которую заста­в­ляют усту­пать, отре­каться и жерт­во­вать, защи­ща­ется; другая, новая, молодая, заво­е­вы­вает свои права.

Сегодня ты не винишь его; он не пони­мает, стра­дает. Но есть на цифер­блате времени час, когда скажешь: «И я чув­ствую, и я страдаю».

И. Бывают ново­ро­жден­ные и мла­денцы, которые мало плачут, — тем лучше. Но есть и такие, у которых от крика взбу­хают на лбу вены, выпя­чи­ва­ется темечко, багро­вая краска зали­вает личико и головку, губы синеют, без­зу­бый ротик дрожит, животик взду­ва­ется, судо­рожно стис­ки­ва­ются кулачки, ножки колотят по воздуху. Вдруг он умол­кает без сил, с выра­же­нием полной покор­но­сти глядит «с упреком» на мать, жмурит глаза, моля о сне, и после несколь­ких поспеш­ных вдохов и выдохов опять подоб­ный, а может и еще сильнее, приступ крика.

Неужто выдер­жат это малень­кие легкие, кро­хот­ное сердце, юный мозг?

На помощь, врача!

Про­хо­дит веч­ность, прежде чем врач поя­в­ля­ется и выслу­ши­вает со снис­хо­ди­тель­ной улыбкой ее опа­се­ния, такой чужой, непри­ступ­ный, про­фес­си­о­нал, для него этот ребенок — один из тысячи. Поя­в­ля­ется, чтобы через минуту уйти к другим стра­да­ниям, слушать иные жалобы, поя­в­ля­ется сейчас, днем, когда на душе пове­се­лело: солнце, на улице люди; поя­в­ля­ется, когда ребенок как раз заснул, видно изну­рен­ный часами без сна, и еле заметны следы кош­мар­ной ночи.

Мать слушает, иногда слушает нев­ни­ма­тельно. Мечты о враче-друге, совет­чике, про­вод­нике в тяжелом стран­ствии раз­ве­я­лись без­воз­вратно.

Она вручает гонорар и опять оста­ется одна в печаль­ном убе­жде­нии, что доктор — без­у­част­ный чужой человек, который не поймет. Да он и сам коле­б­лется, ничего не сказал опре­де­ленно.

12. Знай она, как важны эти первые дни и недели, и не столько для здо­ро­вья ребенка сейчас, сколько для будущ­но­сти их обоих!

А уж как легко упу­стить!

Вместо того чтобы прими­риться с мыслью, что если врачу ее ребенок инте­ре­сен лишь тем, что при­но­сит доход или льстит тще­славию, так и для мира он ничто, и дорог лишь ей...

Вместо того чтобы прими­риться с совре­мен­ным состо­я­нием науки, которая дога­ды­ва­ется, ста­ра­ется узнать, изучает и делает шаг вперед — знает, но не уверена, помо­гает, но не дает гаран­тий...

Вместо того чтобы муже­ственно уста­но­вить: вос­пита­ние ребенка — это не милая забава, а дело, тре­бу­ю­щее капита­ло­вло­же­ний — тяжких пережи­ва­ний, забот бес­сон­ных ночей и много, много мыслей...

Вместо того чтобы пере­плавить все это в огне чувств на честное знание без иллюзий, без дет­ского фыр­ка­нья и эго­и­стич­ной горечи, она спо­собна пере­ве­сти ребенка вместе с няней в дальнюю комнату, потому что «не может смо­треть» на мучения крошки, «не может слышать» его жалоб­ных при­зы­вов; спо­собна опять и опять вызы­вать врачей, не при­об­ретая ника­кого опыта, — при­битая, оту­пев­шая, оду­рев­шая.

Как наивна радость матери, что она поняла первую неясную речь ребенка, угадала путаные, недо­го­во­рен­ные слова!

Лишь сейчас?.. Лишь это?.. И не больше?..

А язык плача и смеха, язык взгляда и губ ско­во­ро­доч­кой, язык дви­же­ний и сосания?..

Не отре­кайся от этих ночей! Они дают то, чего не даст книга и ничей совет. Цен­ность этих ночей не только в знании, но и в глу­бо­ком душев­ном пере­во­роте, который не поз­во­ляет вер­нуться к бес­плод­ным раз­мыш­ле­ниям: «Что могло бы быть, что должно бы быть, как было бы хорошо, если бы...», а учит действо­вать в усло­виях, которые налицо.

В эти ночи может родиться дивный союзник, ангел-хра­ни­тель ребенка — инту­и­ция мате­рин­ского сердца, ясно­ви­де­ние, которое состоит из пытли­вой воли, зоркой мысли, неом­ра­чен­ных чувств.