Я хочу рас­ска­зать о том, что видел и что было со мной самим по дороге к актер­ству — этой каверз­ной и заман­чи­вой спе­ци­аль­но­сти, соблаз­нов которой редко какой человек не испытал.

Я не соби­ра­юсь никого учить или навя­зы­вать своих мнений и потому рас­счи­ты­ваю только на досто­вер­ность и жиз­нен­ность самих историй.

По счаст­ли­вой слу­чайно­сти я позна­ко­мился с театром не совсем так, как зна­ко­мится боль­шин­ство детей.

Мои мама и папа, будучи акте­рами МХАТ, жили во дворе театра. В то время, спу­стив­шись из своей квар­тиры по дере­вян­ной лест­нице, я сразу попадал в мир деко­ра­ций, где сам воздух, каза­лось, был про­питан тайнами сцены. Прямо посреди двора были нава­лены всякие дико­вин­ные дере­вяшки. Прежде всего там были лест­ницы и лесенки, малень­кие и длинные, широкие и узкие, прямые и косые, вин­то­вые, пологие и крутые. На сцене эти лест­ницы вели к царям, к нищим, к кра­сави­цам, к ростов­щи­кам, к вол­шеб­ни­кам. А во дворе по ним можно было лазить с одной на другую целый день. Кроме лестниц там стояли всякие заме­ча­тель­ные дере­вян­ные кон­струк­ции, точное назна­че­ние которых угадать было невоз­можно, но зато они легко пре­вра­щались в корабли, горы, машины и полные чудес индийские леса.

Теперь всякий раз, как я вижу ребят с нашего двора, которые раду­ются, получив в свое рас­по­ря­же­ние обык­но­вен­ную маляр­ную стре­мянку, я понимаю, что все-таки был очень счаст­ли­вым. И до сих пор для меня двор театра — особо роман­ти­че­ское и дорогое место. Он всегда хранит какую-то историю, какой-то особый аромат. И это — не запах музея, где всякая тря­почка лежит под своим сте­к­лыш­ком, а скорее всего тайник, склад вол­шеб­ных вещей, где каждая таит в себе воз­мож­ность пре­об­ра­же­ния.

Эти реечки, доски, гвозди и плохо кра­шен­ные тряпки, такие серые и буд­нич­ные во дворе, пере­ме­стив­шись на сцену, пре­вра­ща­ются во что угодно, обретают другую жизнь.

И будь они насто­я­щими стенами, мра­мо­рами или лест­ни­цами, они бы совсем не выи­грали, а только про­и­грали, так как утеряли бы главное свое каче­ство — спо­соб­ность пре­вра­ще­ния.

Я говорю об этом только потому, что это же самое в равной мере отно­сится и к людям театра — актерам.

Когда на улице я встре­чаю такого артиста, в котором за кило­метр можно при­знать слу­жи­теля сцены, мне всегда кажется, что ему уже незачем поя­в­ляться на самой сцене, так как он уже не может ни во что пре­вра­титься, — он как бы ста­но­вится тем самым насто­я­щим мра­мо­ром, место кото­рого в уличном ансам­бле, а не в теа­т­раль­ной деко­ра­ции.

Но вер­немся к тому времени...

Вечером или днем, если был дневной спек­та­кль, деко­ра­ции через черный ход таскали на сцену театра. Во время пред­ста­в­ле­ния ворота этого хода почти всегда были открыты. В теплую пору через них во двор выхо­дили загрими­ро­ван­ные артисты. Так что всех пер­со­на­жей из сказки «Синяя птица» я прежде видел на своем дворе, а потом уже на сцене. Навер­ное, именно поэтому я никогда не верил всякой чепухе, которую говорят или порой пишут об актерах.

Я видел бедные костюмы, в которых они при­хо­дили на спек­та­кль, видел усталые их лица, когда они воз­вра­щались домой, и по пальцам знал всех, у кого были вело­сипеды (тогда это было целое состо­я­ние).

Когда в жур­на­лах или газетах мне попа­дались фото­гра­фии улы­ба­ю­щихся арти­стов, рас­поло­жив­шихся в мягких широких креслах, я всегда легко отличал деко­ра­цию от под­лин­ной жизни.

Но тогда я думал, что так и надо, что про арти­стов нужно писать не правду, а только все кра­си­вое, потому что иначе зрители узнают, как все это трудно, и просто пере­ста­нут ходить в театр.

Но потом, когда я уже сам стал ходить в театр как зритель, я понял, что цен­ность и красота его не в обмане, не в том, что все на самом деле думают, что царь — это царь, а вол­шеб­ник — это вол­шеб­ник. А именно в том, что обык­но­вен­ный человек может вести себя точно так, как самый насто­я­щий царь или вол­шеб­ник, и это все пони­мают и за это его бла­го­да­рят...

С тех пор я никогда не боялся рас­ска­зы­вать правду о театре и об актерах. Мне больше не каза­лось, что я выдаю какие-то тайны...

И на самом деле, в театре нет никаких тайн, если не считать тайной спо­соб­ность обык­но­вен­ного чело­века пре­вра­щаться в любого другого, а простые дере­вяшки и тряпки — в любые пред­меты окру­жа­ю­щего мира...

Но как раз об этом меньше всего говорят, а ста­ра­ются упирать на заку­лис­ную жизнь, которая на самом деле до смеш­ного про­за­ична и обы­денна.. По какой-то стран­ной инерции всем обя­за­тельно хочется изо­б­ра­зить ее поин­те­рес­ней, пове­се­лей, поза­га­доч­ней... Вспо­мните, чего только не говорят и не пишут про актеров (а стало быть и про театр и про кино. С каким удо­воль­ствием смакуют и пере­дают все, что не похоже на нор­маль­ную жизнь, все, что хоть как-то при­бли­жа­ется к любой дешевой сен­са­ции.

Мне при­хо­ди­лось раз­го­ва­ри­вать с кор­ре­с­пон­ден­тами, жур­нали­стами и фото­ре­пор­те­рами во всех концах страны. Стран­ное дело, но за редким исклю­че­нием (таким редким, что его нельзя брать в расчет) они зада­вали одни и те же вопросы.

Обычно, выслу­шав со свойствен­ной их про­фес­сии тер­пе­ли­во­стью длинный и скучный рассказ о всяких слож­но­стях пов­се­д­нев­ной работы, они неиз­менно спра­ши­вают: «А вы можете при­по­мнить какой-нибудь смешной эпи­зо­дик, случай, что-то яркое? Вы пони­ма­ете, ведь нам надо для газеты...»

А фото­ре­пор­теры, вино­вато улы­ба­ясь, под­ска­зы­вали: «Может быть, галстук наде­нете или вот с куклой сни­метесь? Хочется как-то поин­те­рес­нее. Может быть, выйдем на мину­точку, у авто­мо­биля сни­мемся? Пони­ма­ете, наш журнал идет на многих ино­стран­ных языках...»

И вот неза­метно, кро­шеч­ными под­ска­зами, уточ­не­ни­ями, попра­воч­ками, купю­роч­ками жизнь, облик, работу актера под­го­няют под какой-то давно уста­рев­ший шаблон, корни кото­рого уходят глубоко, еще в те времена, когда актеры и актер­ство были чуть ли не пугалом в «при­лич­ной» семье.

Однажды ко мне пришла одна очень милого вида пожилая женщина. Она вол­но­ва­лась, едва сдер­жи­вала слезы, и я подумал, что у нее только что стря­слось какое-то непо­прави­мое горе...

— Вот вы актер, — наконец заго­во­рила она, про­мо­кая после каждого слова слезы ском­кан­ным пла­точ­ком. — Вы поймете меня и помо­жете. Мой сын всегда был таким акку­рат­ным, спо­койным маль­чи­ком... хорошо учился. Два года назад посту­пил в тех­ни­кум... отлич­ник... а сейчас все бросил, идет в актеры.

— Почему же вы плачете, может, он очень талан­тлив и будет хорошим актером, — сказал я.

— Пусть он будет хоть самый талан­тли­вый, но я не хочу, чтобы он стал пья­ни­цей и раз­врат­ни­ком, чтобы он ходил по этим ресто­ра­нам...

И дальше она стала пере­чи­с­лять все самое плохое, что только ни есть на свете. А в конце попро­сила меня же объ­яс­нить ее сыну, как это все слу­ча­ется, и почему, став актером, ему никак не мино­вать всех этих ужасов.

В другой раз в этой же комнате сидела другая женщина, тоже на вид совер­шенно нор­маль­ная и неглу­пая. Только эта что есть мочи уго­ва­ри­вала меня помочь ее дочери устро­иться в теа­т­раль­ное училище. А сама дочь, о которой шла речь, сидела тут же и строила мне дурац­кие рожи, оче­видно, желая понравиться или про­де­мон­стри­ро­вать свои мими­че­ские спо­соб­но­сти.

Затем, навер­ное, решив, что дочка уже про­из­вела на меня нео­т­ра­зи­мое впе­ча­т­ле­ние, мама отпу­стила ее и, остав­шись со мной наедине, наконец объ­яс­нила, почему ее ребенку так необ­хо­димо теа­т­раль­ное поприще.

Ока­зы­ва­ется, эта девочка совер­шенно ничего не умеет делать. Она посту­пала в разные вузы, везде пока­зала себя нес­по­соб­ной и без­гра­мот­ной, и не была никуда принята. Тогда-то и выяс­ни­лось, что она с детства мечтает о сцене и «жить без нее не может».

Я спросил, в чем же выра­жа­ется эта ее без­ум­ная страсть? Мама с таин­ствен­ным лицом вынула из большой сумки бар­хат­ный альбом и по секрету пока­зала мне сокро­вища своей дочери...

В те десять минут, что я листал альбом, я нав­се­гда воз­не­нави­дел актер­ские фото­гра­фии и всех, кто при­ча­стен к этому делу. С каждой стра­ницы на меня смо­трели четыре оди­на­ко­вые улы­ба­ю­щи­еся морды, мне даже пока­за­лось, что они оди­на­ково одеты и думают об одном...

Зна­ко­мые лица сли­вались одно с другим и уни­что­жали друг друга. Правда, несколько выде­ля­лись загра­нич­ные артисты, но, честно говоря, не в лучшую сторону. Гал­стучки у них были побо­гаче, зато лица отрету­ши­ро­ваны так, что кроме кроваво-красных губ и ресниц уже ничего не оста­ва­лось. Там была и моя фото­гра­фия...

Сколь­ких из этих арти­стов я знаю, сколь­ких встре­чал и как всякий раз пора­жался какому-то непо­в­то­ри­мому оча­ро­ва­нию каждого!

Из альбома же на меня смотрел такой ужа­са­ю­щий в своем одно­об­ра­зии кон­фетно-пар­фю­мер­ный мир!

Одно верно: дочка моей посети­тель­ницы в точ­но­сти похо­дила на житель­ницу этого мира и, навер­ное, именно потому никоим образом не при­бли­жа­лась к суще­ству, которое в простом обиходе мы назы­ваем чело­ве­ком.

Уходя, в кори­доре, мама совала мне деньги, а когда я отка­зался, сказала, что я зря при­ки­ды­ва­юсь свя­то­шей, так как ей пре­красно известно, что акте­рами ста­но­вятся именно по блату, по зна­ком­ству!

Это были очень разные женщины, но во мне они видели пред­стави­теля одного и того же несу­ще­ству­ю­щего брат­ства актеров, где труд ничто, где царит легкая, кра­си­вая, раз­гуль­ная и без­дум­ная жизнь. Ну, а как в действи­тель­но­сти обстоит дело?

В Ленин­граде, когда сни­ма­лась картина «Шинель» по повести Н. В. Гоголя, был такой случай.

Ко мне несколько раз под­хо­дила какая-то девушка и все просила пого­во­рить с ней о чем-то. Пого­во­рить обя­за­тельно наедине, так как дело, по ее словам, шло о вопросе чрез­вы­чайно важном для ее «жиз­нен­ного пути» (!). Честно говоря, я сразу дога­дался, о чем она будет гово­рить: как она всю жизнь гото­ви­лась к поприщу кино­ак­трисы, и теперь пришло время попро­бо­вать ее талант... и все такое в этом роде.

И я, конечно, с удо­воль­ствием пого­во­рил бы об этом, но только не с ней. Уж очень по ее словам и пове­де­нию было сразу заметно, что она ничем серьезно не зани­ма­лась и ничего не знает, а в актрисы торо­пится, дабы поско­рее стать «зна­ме­ни­той»...

Ну что ей скажешь? Станешь гово­рить: надо, мол, учиться... труд этот очень тяжелый... — она все равно не поверит, только время впустую пройдет. И я под разными пред­ло­гами все откла­ды­вал этот раз­го­вор. Но она — такая упрямая — каждый день к студии при­хо­дит и смотрит на меня жалоб­ными глазами.

Ну, ладно, думаю, пусть она сперва узнает, что такое кино, а потом пого­во­рим. Вот соби­ра­емся мы на съемку, грузим вещи в машину, и она — тут как тут, на своем месте, стоит, смотрит. Я подхожу к ней и говорю:

— Может быть, вы хотите на съемке при­сут­ство­вать? У нас сегодня работа на улице, так что нам про­хо­жие тре­бу­ются, и, воз­можно, вам даже сни­маться при­дется...

Она прямо вся покрас­нела и говорит:

— Ой, это — моя мечта! Поз­вольте, я скажу от вашего имени (а я как раз тогда режис­се­ром был), чтобы мне костюм дали?

— Пожа­луйста, только не опаз­ды­вайте.

В те дни сни­мался эпизод, в котором гра­би­тели отни­мают у бедного чинов­ника Акакия Ака­ки­е­вича его новую, только-только сшитую шинель. Действие эпизода про­ис­хо­дит в нена­ст­ную зимнюю ночь. У Гоголя напи­сано, что огра­били Акакия Ака­ки­е­вича на площади, но для кино это ока­за­лось слишком сложно. В картине Акакия Ака­ки­е­вича грабят в длинной гал­ле­рее, которая со всех сторон окру­жает ста­рин­ное петер­бур­г­ское здание. Посмо­тришь вдоль этого кори­дора и уже ста­но­вится холодно, а тут еще ночь да метель крутит.

В тот день мы гото­ви­лись снимать кадр, в котором огра­б­лен­ный и сбитый с ног, совсем обес­си­лев­ший Акакий Ака­ки­е­вич мед­ленно, точно боясь поте­рять рав­но­ве­сие, под­ни­ма­ется, держась за стену. Сначала на экране поя­в­ля­ется его голова, потом сутулые плечи (и мы видим, что шинели на нем уже нет). Еще ничего не сооб­ра­жая, маши­наль­ным дви­же­нием он напя­ли­вает на голову свой помятый цилиндр и дотра­ги­ва­ется руками до виц­мун­дира. Тут только и пони­мает он, что шинель украли... Глаза, до того сонные и рав­но­душ­ные, откры­ва­ются. Отча­я­ние и горе изо­б­ра­жа­ются на лице, он что-то бор­мо­чет, но слезы душат его. Акакий Ака­ки­е­вич огля­ды­ва­ется, ища гра­би­те­лей, выгля­ды­вает за угол галереи. Там пусто, и только, жутко завывая, крутит метель...

«Караул!» — кричит Акакий Ака­ки­е­вич каким-то нече­ло­ве­че­ским отча­ян­ным воплем и бро­са­ется бежать, хва­та­ясь руками за воздух. Кро­шеч­ная, худая фигурка его посте­пенно тонет за пеленой бурана...

Все бы ничего. Но погода в те дни была ужасная. С залива дул холод­ный, мокрый ветер, какая-то против­ная мелкая измо­розь носи­лась всюду, покры­вая камни ледяной коркой. Снег потем­нел, съежился, слипся в один кусок. Самое же непри­ят­ное было то, что в пре­ды­ду­щей сцене, которая сни­ма­лась совсем в другом месте, Акакий Ака­ки­е­вич идет по улице, а кругом вьется белая снежная метель... Значит, и теперь без нее не обойтись.

Но как заставить вьюгу кру­титься в камен­ном кори­доре длиной более ста метров, когда кругом только лед и вода?.. Огромные само­свалы при­везли белый заго­род­ный снег. Была зима, но его, как цветы, соби­рали в полях рабочие и осто­рожно грузили на машины. От сырости снег был тяжелый и сразу же оседал, плю­ха­ясь на тротуар мокрым комком. У ветра не хватало сил раз­ме­сти его по улице...

Тогда при­везли вет­ро­дуй — самый насто­я­щий самолет без крыльев. Струя воздуха, рвав­ша­яся из-под про­пел­лера, сдувала людей с ног, но снег не летел... Он при­ли­пал к стенам, он леденил руки. Он про­мо­чил и залепил все, но там, где нужно, его не было.

Изму­чен­ные, замерз­шие, раз­би­тые неу­да­чей, проведя десять часов на сквоз­ном мокром ветру, мы вер­ну­лись на студию, так и не сняв ни единого метра пленки.

Я был так рас­строен, что совсем забыл про при­гла­шен­ную мною девушку, и не знаю, была ли она с нами до конца съемки. Однако на сле­ду­ю­щий день, перед началом работы, я заметил ее у нашего авто­буса.

А сле­ду­ю­щий день был еще тяжелее. Погода ухудши­лась. Пять минут пре­бы­ва­ния на улице пре­вра­щали одежду в мокрые тряпки.

Быков про­сту­дился еще вчера: у него под­ня­лась тем­пе­ра­тура. Я просто не пред­ста­в­лял себе, как попрошу его снять шубу и шапку перед съемкой. Ведь играть и бежать он должен в жалком виц­мун­дир­чике Акакия Ака­ки­е­вича. В начале эпизода зритель видит его так близко, что никакое утеп­ле­ние его одежды невоз­можно: будет заметно...

До сих пор я не пред­ста­в­лял себе актера, который бы согла­сился на эту пытку. Только фана­ти­че­ская любовь к своему делу и глу­бочайшая актер­ская добро­со­вест­ность могли заставить боль­ного Быкова про­де­лать то, что он про­де­лал.

Мы знали заранее, что снег не полетит. Поэтому к съемке при­везли несколько машин опилок. Правда, они сразу намо­кали и темнели, но все-таки были легче снега. Кроме того, на второй день были под­го­то­в­лены еще два вет­ро­дуя.

Все было сре­пети­ро­вано. Как только начало смер­каться, мы при­сту­пили к съемке. Если бы я даже очень хотел режис­си­ро­вать, я все равно не смог бы этого сделать, так как ни одного слова не было слышно. Рев моторов заглу­шал все звуки в целом квар­тале. Вихрь мокрых опилок бро­сился к месту съемки. Опилки попа­дали в рот, в глаза, в уши, кололи за ворот­ни­ком.

Быков сидел на кор­точ­ках, спрятав лицо. Я смотрел на него и думал, что вот сейчас он под­ни­мет голову и сразу захлеб­нется в этом мокром потоке.

Закру­ти­лась камера. Настало мгно­ве­ние, когда начался первый дубль. Быков скинул шинель и с закры­тыми глазами начал мед­ленно под­ни­маться по стене. Намок­шие волосы при­ли­пли к лицу. Несколько мгно­ве­ний он стоял с закры­тыми глазами, словно отдыхая, и, каза­лось, его совсем не тре­во­жит эта мокрая метель...

Потом он открыл глаза.. они не мигали, не щури­лись, они были полны горя и слез... Он ощупал себя дро­жа­щими руками, как-то весь встре­пе­нулся и закри­чал... Закри­чал так, что мы, сто­яв­шие за аппа­ра­том, перегля­ну­лись... от страха. Он долго бежал по длин­ному кори­дору, ослеп­ший от кру­жив­шейся в воздухе мокрой пыли, и все кричал, кричал...

Невоз­можно было пове­рить, что это тот самый человек, который только что поми­нутно кашлял и говорил глухим, про­сту­жен­ным голосом. Актер победил в Быкове все, что по-чело­ве­че­ски каза­лось непо­бе­ди­мым.

Когда дубль кон­чился и Быков вер­нулся к месту начала съемки, он с трудом откры­вал исколо­тые, опухшие глаза.

Но и это не все. Так как про­кля­тые опилки при­ли­пали и к объек­тиву аппа­рата, нам при­шлось много раз пов­то­рить эту сцену, и Быков пов­то­рял ее с той же силой и уди­ви­тель­ной нето­ро­пли­во­стью, с какой он про­де­лал это впервые.

В тот день мы больше никого не снимали, и девушка, о которой я говорил в самом начале, так и не попала в нашу картину. Я видел ее после этой съемки. Она была очень тиха, скромна и ничего у меня больше не спра­ши­вала.